Паутина - читать онлайн книгу. Автор: Сара Даймонд cтр.№ 74

— Она передала свои страхи Ребекке, так?

Прямого ответа я не дождалась, задумчивый взгляд доктора снова был прикован к какой-то точке в пространстве.

— Невероятно, какой вред взрослые могут причинить детям. Подчас им и невдомек, насколько неправильно они ведут себя. Миссис Фишер взяла в семью девочку с глубочайшей душевной травмой — и отравила ее нестабильностью своей собственной психики. Она до смерти боялась, что жителям Тисфорда станет известно об удочерении Ребекки. Ей казалось, что если простые люди узнают о ее бесплодии, то узнают и о нелегальном аборте, и о психбольнице, и о многом другом. Потому-то она внушила Ребекке такой же страх, какой испытывала сама. Она промывала мозги девочке, используя для этого самую беспардонную ложь — никто, дескать, не будет любить ее, если прознают, что она приемный ребенок, над ней будут издеваться… Иными словами, она потакала собственной паранойе.

Можете себе представить, как это подействовало на хрупкую психику пятилетней сироты. Вскоре Ребекка, еще больше, чем сама миссис Фишер, стала бояться что раскроется тайна ее удочерения, и страх этот пустил корни более глубокие, чем я предполагал. И сколько бы я ни втолковывал, что все это неправда, она попросту не верила мне. Да она никому не поверила бы. Я отдаю себе отчет, что это прямо противоречит постулатам моей профессии, утверждающим, что все в человеческом сознании можно восстановить и излечить… но бывают случаи, когда психические нарушения необратимы. Можно выяснить, кем и почему был нанесен вред, но ситуацию это не изменит.

— Значит, Ребекка больше не говорила с вами о своем удочерении?

— Только чисто поверхностно. Она стала намного больше доверять мне после того прорыва в наших сеансах и с тех пор довольно охотно делилась своими ранними воспоминаниями. Она помнила маленький домик и добрую светловолосую женщину, укладывавшую ее вечером в кроватку. Она выглядела почти счастливой в такие минуты, будто переносилась в те далекие дни. Ее раннее детство в ее рассказах выглядело идиллией, и все в ее личном деле говорило о том же. Но, описывая свою жизнь после удочерения, она становилась буквально другим человеком — неестественной, напряженной, — и в такие минуты нас обоих отбрасывало в начальную точку нашего знакомства. Ребекка твердила, что обожала свою приемную мать и страдает от того, что та умерла, и что своего приемного отца тоже очень любит. Когда она говорила о своих чувствах, я без труда улавливал, лжет она или нет. Так вот, признания в любви к приемным родителям были враньем — я готов был подтвердить это под присягой, — хотя, возможно, врала она не столько мне, сколько самой себе. Я вспоминал то, что прочел в стенограмме судебных заседаний по ее делу. Она точно так же вела себя и на суде, отрицая большинство неопровержимых улик, причем крайне неубедительно.

— А об убийстве Эленор она хоть что-нибудь говорила?

— Очень немного. Но постепенно я начал понимать, что привело к трагедии. Когда Ребекка стала больше доверять мне, она начала как бы между прочим вспоминать свою прежнюю школу, а иногда рассказывать кое-что в подробностях. Говорила, что никогда не чувствовала себя там спокойно, потому что учителя ждали от нее успехов и примерного поведения. «Почему ты так решила?» — спросил я. И она ответила, что тебя никто не будет любить, если ты поступаешь неправильно. Иногда она мочилась в постель, и тогда ее приемная мать приходила в бешенство… кричала, что ненавидит Ребекку и что не надо было брать ее в семью. И представьте, Ребекка была уверена, что все родители именно так себя и ведут. «Взрослые всегда тебя ненавидят, — говорила она, — если ты делаешь что-то не то и приносишь неприятности. Я знаю, учителя в школе поступали бы точно так же». На тот момент ей было двенадцать лет, а она рассуждала как взрослый человек и в то же время по-детски трогательно. «Все это неправда, — убеждал я ее. — Каких только ошибок ни совершают дети, а взрослые их все равно любят. Ну что такого ужасного ты сделала в школе, за что учителя должны тебя ненавидеть? Ведь ты же вела себя хорошо, верно?» «Я старалась, — отвечала она. — Но иногда мне было грустно, хотя об этом никто не знал. Мне было одиноко и страшно, но я никому ничего не говорила. Правда, я однажды совершила в школе ужасный поступок… Убила хомячка, за которым весь класс ухаживал».

Вспомнив рассказ Аннет Уотсон о том, как Ребекка плакала над клеткой Тоффи, я затаила дыхание.

— Ее признание повергло меня в шок, прежде всего потому, что я не ожидал от нее такой искренности. Я старался не показать этого из опасения, что она снова замкнется и уйдет в себя. «Как это случилось? — осторожно спросил я. — Почему тебе вдруг захотелось совершить такое?» «Да мне и не хотелось, — ответила она. — По крайней мере, сначала. Во время большой перемены я всегда приходила в класс, чтобы покормить его, и вообще я по-настоящему заботилась о нем. На летние каникулы взяла его домой и ухаживала за ним. Но в начале следующего полугодия мне пришлось вернуть его в класс… Это было ужасно! Я уже считала Тоффи своим, а тут однажды во время обеденной перемены пришла в класс, чтобы его покормить, а он словно и не узнал меня, как будто я и для него была одной из многих. Я так разозлилась. Я взяла его и…» Тогда я впервые увидел Ребекку плачущей и как мог постарался утешить. «Не знаю, почему я это сделала, — говорила она. — Просто не могла поступить иначе. Ни в тот раз, ни в другой, когда…»

Как это было грустно. И страшно. Общаясь с ней, на удивление легко было забыть, что она убийца, но я вдруг ясно это осознал. Выражение «обезуметь от ярости» превратилось в клише… а ведь именно об этом состоянии нежным голоском рассказывала мне одинокая девочка. «Виновата была я, — продолжала Ребекка, — а попало другому человеку. Из-за этого мне было так плохо. Но я не могла признаться, что это сделала я. Моя мама страшно рассердилась бы, может, даже отослала бы меня обратно в детский дом. Она иногда грозилась… Мне очень жаль, что я это сделала, сразу стало жаль, как только поняла, что он мертв. Но ведь что сделано, того не изменить».

Я вспомнил все, что читал об Эленор Корбетт — какой прелестной, какой маленькой для своих лет она была, — и понял, что лучшего времени для вопроса мне не представится. «С Эленор все было так же? — спросил я. — Ты почувствовала, что не так важна для нее, как тебе хотелось бы?» «Нет, — ответила Ребекка. — Все было не так. Совсем не так». Я сразу ей поверил… К тому времени, как я говорил, я неплохо знал Ребекку и мог без особого труда определить, когда она врет. Однако во время той встречи мне так и не удалось продвинуться ни на дюйм в теме об Эленор. Похоже, Ребекку снова обуял страх. Она нервничала, словно поняла, что зашла слишком далеко, и ждала, что ее в любой момент за это накажут.

Прошли месяцы, прежде чем она снова и по-настоящему выбралась из своей скорлупы… Как и в самом начале, я болтал о том о сем, пытаясь успокоить и подбодрить ее. И совершенно неожиданно, без видимой причины, она разговорилась. «Прошлой ночью мне приснился страшный сон, — вдруг сообщила она. — Про Эленор. После ее смерти мне часто снятся кошмары». Это было так неожиданно, что я сразу и не нашелся с ответом. «Ты скучаешь по ней?» — спросил я. «Скучаю, но по такой, какой она была вначале, — ответила Ребекка. — Когда мы только познакомились. Другие девочки со мной не разговаривали, а она такая добрая была — очень мне понравилась. Она стала моей первой настоящей подругой в жизни. Мы всегда были вместе. Ходили в тот дом, в котором уже никто не жил, и играли — понарошку это наш дом и мы в нем живем… иногда мы были сестрами, иногда мамой и дочкой. Я приносила туда из дома разные вещи. Когда моя мама была… ну, когда она злилась… то разбивала всякие предметы, и их выбрасывали в мусорку. А я их вытаскивала, когда никто не видел, и склеивала. Ножи и вилки тоже выбрасывали. Конечно, они не разбивались, только рукоятки темнели. В мусорном контейнере я и нож большой нашла — нож для разделки мяса. Мы положили его в угол вместе с другими вещами и просто забыли о нем… В том доме мы с Эленор много разговаривали. О наших семьях и вообще… о разном. Сперва я рассказала ей то, что рассказывала всем в школе, и ничего больше. А потом… я ей поверила и призналась, что меня удочерили. Предупредила ее, что это секрет и что она никому не должна говорить».