Похищение лебедя - читать онлайн книгу. Автор: Элизабет Костова cтр.№ 3

Меня не готовили к медицинскому поприщу с детства: мои родители были священниками. Мать стала первой женщиной-священником в нашей маленькой общине. Ее возвели в сан, когда мне было одиннадцать. Мы жили в старейшем здании маленького городка в Коннектикуте, в низком, обшитом темно-бордовыми досками доме с двором, похожим на английское кладбище: туя, тисы, плакучие ивы и другие кладбищенские деревья траурно теснились вокруг сланцевой дорожки, ведущей к переднему крыльцу.

Каждый день в четверть четвертого я приходил из школы в этот дом, волоча ранец, набитый книгами и крошками, бейсбольными мячами и цветными карандашами. Мать открывала дверь. Обычно она одевалась в свитер и синюю юбку, а позднее она иногда встречала меня в темном костюме с белым стоячим воротничком — если в тот день навещала болящих, стариков, заключенных или недавно осужденных. Я был угрюмым ребенком, с плохой осанкой и хроническим ощущением, что жизнь не так хороша, как обещала быть. Мать была внимательна ко мне: строгая, прямодушная, веселая и любящая. Заметив мои рано проявившиеся способности к рисованию и лепке, она неизменно поддерживала меня, никогда не перехваливая, но никогда не позволяя усомниться в себе. Мы были на удивление разными — и отчаянно любили друг друга.

Мать умерла довольно рано, и может быть именно поэтому я с возрастом обнаруживаю в себе все большее сходство с ней. Много лет я был не просто холостяком, а одиночкой, но в конце концов справился с этим. Женщины, которых я любил (и люблю), напоминали меня самого в детстве своими неровными, сложными характерами, чем и привлекали. Рядом с ними я становился все более похожим на мать. Моя жена не стала исключением из этого правила, мы подходим друг другу.

Отчасти под влиянием любимых когда-то женщин и жены; отчасти, несомненно, потому, что профессия заставляет меня постоянно сталкиваться со скрытыми сторонами сознания, мучительно распадающегося под воздействием среды или не справляющегося с врожденными пороками, я с детства приучал себя относиться к жизни со снисходительным добродушием. Мы с жизнью уже несколько лет как стали друзьями. Эта не та волнующая дружба, по которой я тосковал ребенком, а доброжелательное перемирие, позволяющее мне каждый день с радостью возвращаться домой на Калорама-роуд. Бывают иногда мгновения — например, когда я почищу апельсин и несу его из кухни в столовую — почти мучительного довольства жизнью, возможно, вызванного его ярким чистым цветом.

Все это пришло со зрелостью. Считается, что дети умеют радоваться мелочам, однако, будучи ребенком, я мечтал только о великих свершениях то в одной, то в другой области и наконец направил все усилия на постижение биологии и химии, на поступление в медицинскую школу, а потом углубился в тончайший механизм жизни, работу нейронов, спиралей молекул и вращение атомов. Собственно, по-настоящему хорошо рисовать я научился в лаборатории, зарисовывая бесконечные формы и оттенки образцов под микроскопом, а не горы, человеческие фигуры и тарелки с плодами.

Теперь мои мечты о великом сосредоточены на пациентах: дать им возможность почувствовать простую радость при виде апельсина на кухонном столе, или удовольствие вытянуть ноги перед телевизором и посмотреть документальный фильм, или — самое большое удовольствие, какое я могу представить — вернуться с работы домой, в семейный уют, и видеть родные стены вместо жуткой череды образов, навеянных болезнью. Что касается меня, я выучился радоваться мелочам: красивому листочку, новой кисти для живописи, светящейся очищенной апельсиновой дольке и милой прелести жены, блеску в уголках ее глаз, золотистому мерцанию нежных волосков на ее руках, когда она сидит с книгой в нашей светлой гостиной.

Я сказал, что меня не готовили для медицины, но, быть может, не так уж странно, что я избрал в ней ту область, которой занимаюсь. Отец и мать вовсе не были склонны к естественным наукам, хотя их внутренняя дисциплина, переданная мне с неизменной утренней овсянкой и обязательной ежедневной сменой носков с настойчивостью, какую родители изливают только на единственного ребенка, хорошо подготовила меня к трудностям изучения биологии в колледже и еще более упорному труду в медицинской школе — в анатомичке и ночных бдениях, проведенных над учебниками, за зубрежкой, по сравнению с которыми бессонные ночи дежурств в больнице казались отдыхом.

Я мечтал и о карьере художника, но когда пришло время выбирать дело жизни, избрал медицину, с самого начала зная, что это будет психиатрия, которая для меня была и профессией целителя, и самым полным научным обобщением жизненного опыта людей. Собственно, после колледжа я подавал заявления в художественные училища и, с удовлетворением отмечу, прошел по конкурсу в два достаточно известных. Мне хотелось бы сказать, что выбор был мучителен, и художник во мне восставал. В действительности же я чувствовал, что мало смогу дать обществу как художник, и в душе трепетал перед ненадежной и бедной жизнью человека искусства. Психиатрия открывала прямой путь к служению страдающему человечеству, а возможности рисовать и писать для себя, как я полагал, будет достаточно, чтобы не жалеть, что не стал профессиональным художником.

На родителей мой выбор профессии произвел глубокое впечатление. Я почувствовал это по долгой паузе после того, как сообщил о своем решении в еженедельном телефонном разговоре. Они пытались понять, к чему я себя предназначал и каковы причины выбора. Затем мать сдержанно заметила, что каждой мятущейся душе нужна поддержка, совершенно справедливо связав свое служение с моим, а отец добавил, что есть много способов бороться с демонами.

На самом деле отец не верит в демонов; в его современной, прогрессивной религии они не фигурируют. Однако даже теперь, в старости, он любит с сарказмом ссылаться на них и читать, покачивая головой, работы ранних проповедников Новой Англии, таких как Джонатан Эдвардс, или труды средневековых богословов, тоже зачарованных ими. Он похож на читателя книг «ужасов»: читает потому, что они выводят его из равновесия. Сам же, если упоминает «демонов», «адский пламень» или «грех», то лишь в ироническом смысле, как о чем-то завораживающе отталкивающем. Прихожане, навещающие его в кабинете нашего старого дома (он никогда не уйдет на пенсию), встречают глубокое понимание, поскольку в их проблемах он видит черты собственных сомнений. Отец считает, что хотя он имеет дело с душами, а я — с диагнозами, влиянием среды, поведенческими реакциями и ДНК; оба мы стремимся к одной цели — избавлению от страданий.

После того, как и мать моя приняла сан, в доме стало многолюдно, а у меня появилось время побыть одному, стряхивая приступы хандры книгами и изучением парка в конце нашей улицы. Там я устраивался читать под деревом или делал зарисовки гор и пустынь, никогда, конечно, не виденных мною. Из книг меня больше всего захватывали морские приключения и истории исследований и открытий. Я отыскивал биографии, написанные для детей: Тома Эдисона, Александра Грэма Белла, Эли Уитни и других, а позже — первооткрывателей в области медицины, например, Джонаса Солка, борца с полиомиелитом. Я не был бойким мальчиком, но мечтал совершить что-нибудь отважное. Я мечтал спасать жизни и когда-нибудь в нужный момент представить миру выдающееся открытие. Даже теперь, читая статьи в научных журналах, я испытываю то же чувство: трепет перед поиском и легкую зависть к первооткрывателю.