— Нет, тебе нужно много, и мы пойдем вместе и купим все
самое лучшее, и ты будешь очень красивая во всем этом.
— А по-моему, лучше останемся в номере в отеле, а за
платьями пошлем кого-нибудь. Где отель?
— На Пласа-дель-Кальяо. Мы много времени будем проводить там
в номере. Там есть широкая кровать с чистыми простынями, и в ванной идет
горячая вода из крана, и там есть два стенных шкафа, я развешу свои вещи в
одном, а другой будет тебе, и там высокие, широкие окна, которые можно
распахнуть настежь, а за окнами, на улице, весна. И я знаю такие места, где
можно хорошо пообедать, там торгуют из-под полы, но кормят очень хорошо, и я
знаю лавки, где можно купить вино и виски. И что-нибудь мы захватим с собой в
номер на тот случай, если проголодаемся, и виски тоже захватим на тот случай,
если мне захочется выпить, а тебе я куплю мансанильи.
— А мне хочется попробовать виски.
— Но ведь его так трудно достать, а мансанилью ты любишь.
— Ладно, не надо мне твоего виски, Роберто, — сказала она. —
О, как я тебя люблю. И тебя, и твое виски, которое ты для меня жалеешь. Свинья
ты все-таки.
— Я тебе дам попробовать, но женщинам это вредно.
— А я до сих пор знала только то, что женщинам полезно, —
сказала Мария. — Но как я там лягу в постель? Все в той же свадебной рубашке?
— Нет. Я куплю тебе разные сорочки и пижамы, если тебе
больше понравится спать в пижаме.
— Я куплю себе семь свадебных рубашек, — сказала она. — По
одной на каждый день недели. И тебе я тоже куплю чистую свадебную рубашку. Ты
свою рубашку когда-нибудь стираешь?
— Иногда стираю.
— Я буду следить, чтоб у тебя было все чистое, и я буду
наливать тебе виски и разбавлять его водой, так, как вы делали, когда мы были у
Глухого. И я достану тебе маслин, и соленой трески, и орешков на закуску, и мы
просидим там в номере целый месяц и никуда не будем выходить. Если только я
смогу быть с тобой так, как мне хочется, — сказала она, вдруг приуныв.
— Это ничего, — сказал ей Роберт Джордан. — Правда, это
ничего. Может быть, у тебя там была какая-нибудь ссадина и образовался рубец и
он теперь болит. Это бывает. Но это всегда очень быстро проходит. Наконец, в
Мадриде есть хорошие врачи, на случай, если у тебя что-нибудь серьезное.
— Но ведь раньше все было хорошо, — жалобно сказала она.
— Тем более; значит, все опять будет хорошо.
— Тогда давай опять говорить про Мадрид. — Она переплела
свои ноги с его ногами и потерлась макушкой о его плечо. — А ты там не будешь
меня стыдиться, что я такая уродина? Стриженая?
— Нет. Ты красивая. У тебя красивое лицо и прекрасное тело,
длинное и легкое. Кожа у тебя гладкая, цвета темного золота, и всякий, кто тебя
увидит, захочет отнять тебя у меня.
— Que va, отнять меня у тебя! — сказала она. — Больше ни
один мужчина не прикоснется ко мне до самой смерти. Отнять меня у тебя!
— А многие захотят. Вот посмотришь.
— Они увидят, как я тебя люблю, и сразу поймут, что тронуть
меня — это все равно что сунуть руку в котел с расплавленным свинцом. А ты?
Когда ты увидишь красивых женщин, умных, образованных, под стать тебе? Ты не
будешь стыдиться меня?
— Никогда. Я женюсь на тебе.
— Если хочешь, — сказала она. — Но раз у нас теперь церкви
нет, это, по-моему, не имеет значения.
— А все-таки мы с тобой поженимся.
— Если хочешь. Знаешь что? Если мы когда-нибудь попадем в
другую страну, где еще есть церковь, может быть, мы там сможем пожениться?
— У меня на родине церковь еще есть, — сказал он ей. — Там
мы можем пожениться, если для тебя это важно. Я никогда не был женат. Так что
это очень просто сделать.
— Я рада, что ты никогда не был женат, — сказала она. — Но я
рада, что ты знаешь все, про что мне говорил, потому что это означает, что ты
знал многих женщин, а Пилар говорит, что только за таких мужчин можно выходить
замуж. Но теперь ты не будешь бегать за другими женщинами? Потому что я умру,
если будешь.
— Я никогда особенно много не бегал за женщинами, — сказал
он, и это была правда. — До тебя я даже не думал, что могу полюбить
по-настоящему.
Она погладила его по щеке, потом обняла его.
— Ты, наверно, знал очень многих женщин?
— Но не любил ни одной.
— Послушай. Мне Пилар сказала одну вещь…
— Какую?
— Нет. Лучше я тебе не скажу. Давай говорить про Мадрид.
— А что ты хотела сказать?
— Теперь уже не хочу.
— А может быть, все-таки лучше скажешь, вдруг это важно?
— Ты думаешь, это может быть важно?
— Да.
— Откуда ты знаешь? Ты же не знаешь, что это такое.
— Я вижу по тебе.
— Ну хорошо, я не буду от тебя скрывать. Пилар сказала мне,
что мы завтра все умрем, и что ты это знаешь так же хорошо, как и она, и что
тебе это все равно. Она это не в осуждение тебе сказала, а в похвалу.
— Она так сказала? — спросил он. Сумасшедшая баба, подумал
он, а вслух сказал: — Это все ее чертовы цыганские выдумки. Так говорят старые
торговки на рынке и трусы в городских кафе. Чертовы выдумки, так ее и так. — Он
почувствовал, как пот выступил у него под мышками и струйкой потек вдоль бока,
и он сказал самому себе: боишься, да? А вслух сказал: — Она просто суеверная,
болтливая баба. Давай опять говорить про Мадрид.
— Значит, ты ничего такого не знаешь?
— Конечно, нет. Не повторяй эту гадость, — сказал он,
употребив еще более крепкое, нехорошее слово.
Но теперь, когда он заговорил про Мадрид, ему уже не удалось
уйти в вымысел целиком. Он просто лгал своей любимой и себе, чтобы скоротать
ночь накануне боя, и знал это. Ему было приятно, но вся прелесть иллюзий
исчезла. И все-таки он заговорил опять.
— Я уже думал о твоих волосах, — сказал он. — И о том, что
нам с ними делать. Они сейчас отрастают ровно со всех сторон, как мех у
пушистого зверя, и их очень приятно трогать, и мне они очень нравятся, они
очень красивые, и так хорошо пригибаются, когда я провожу по ним рукой, и потом
опять встают, точно рожь под ветром.
— Проведи по ним рукой.
Он провел и не отнял руки и продолжал говорить, шевеля
губами у самого ее горла, а у него самого в горле что-то набухало все больше и
больше.