– Отжимания! Зачем они вообще нужны?
Солдафонское упражнение! Подтягивания еще куда ни шло, а эти мышцы никуда не
идут, особенно забитые. Ни резкости не будет – ничего. Только с рацией бродить
и магазин от сквозняка охранять!
Деревянный меч, которым Арей имел привычку
постукивать себя по ладони во время тренировки, на секунду сбился с ритма.
– Умница! Все правильно понимаешь! А
теперь сделай еще двести. А потом раскидай ручки, раз так заботишься о
резкости. – Голос Арея прозвучал как будто мягко, но нож, который окунули
в мед, не становится от этого менее смертоносным.
– За что так много? – простонал Меф.
Он так уже выдохся, что мог делать не больше
четырех-пяти отжиманий в подходе, после чего переворачивался на спину и дышал,
как выкинутая на берег рыбина.
– За великий ум и склонность к
философии!.. Живее, я сказал! В гробу будешь валяться, а теперь шевелись! Сила
нам пригодится! Меч есть меч! Это в рапире нужны длиннорукие юноши, плоские в
выпаде, как поставленный ребром бубновый туз.
Потом боль как будто временно отодвинулась, и
тренировку Буслаев отработал более-менее нормально. Зато с утра на мышцы
навалилась ровная и безнадежная каменная усталость.
– Как он, интересно, хочет, чтобы я
держал меч, если я теперь палец к носу могу поднести только с третьей
попытки? – хмуро поинтересовался Меф, разглядывая Питер через стекло
машины.
– А что говорит Арей? – спросила
Даф.
– Он говорит, что это не его заботы и
лучше, если я сдохну на тренировке, чем от меча Гопзия… Так я хоть его,
учителя, не опозорю.
– Логика есть. Иногда он говорит удивительно
здравые вещи! – признала Даф.
– Ага, – подтвердил Меф. – Еще
Арей часто повторяет, что человеческое тело – трусливая дрянь, которая говорит
себе «не могу» и собирается умирать уже на трети критической усталости. То есть
две трети сил у тебя еще в запасе, а ты уже все – морально и нравственно сдох и
ищешь глазками, в каком месте выкопать себе могилку.
– Вечно они так! – весело фыркнула
Даф.
Она заметила, что скучающий Депресняк решил
прыгнуть на блестящий затылок Мамая, и подхватила его под живот.
– Что «вечно они так»? – не понял
Меф.
– Вначале мрак придумывает саможаление и
день за днем, капля за каплей заражает им мир, а затем уговаривает тебя от него
отказаться. Вечно напишут правило, а потом приписывают к нему три тома
исключений.
– А свет что, себя не жалеет? –
усомнился Буслаев.
– Свет вообще не рассматривает тело как
самоценность. Тело надо использовать утилитарно, как одолженный на время
велосипед. Ездишь себе и ездишь. Нужно что-то смазать – смазал, нужно колеса
накачать – накачал, но душой не прикипаешь, потому что знаешь, что все равно
отдавать. Жить же надо в состоянии крайних нагрузок. Есть, когда живот
прилипнет к позвоночнику. Спать, когда веки станут свинцовыми. Работать, пока
лопата не выпадет из рук. Ой!
Мамай куда-то резко повернул, с грохотом
затормозил о мусорный бак, что-то выкрикнул и, даже не пытаясь открыть
водительскую дверь, исчез.
БДЗЫНГ! Дафна выпустила из рук Депресняка,
который с мяуканьем врезался в лобовое стекло. Из багажника донесся
восторженный вопль Антигона, любившего не столько экстремальную езду, сколько
ее последствия.
– Злится! Не надо было, наверное,
пытаться его полюбить. Для комиссионера это хуже, чем кислотой плеснуть, –
сказала Дафна, с некоторым сомнением убеждаясь, что, если не считать царапины
от пытавшегося вцепиться в нее кота, она не пострадала.
Меф перевесился через спинку переднего сиденья
и, повернув ключ, заглушил машину.
– Мы, похоже, приехали, – сказал он,
вылезая, чтобы выудить из багажника Антигона.
Тот лежал головой на запасном колесе и с
похмелья пил обнаруженную тут же тормозную жидкость.
– Ты что, оглох? Сколько раз приказывать?
Доставай меня, Мерзяндий Слюняев! – велел он, икая.
Вместо ответа Меф демонстративно захлопнул
багажник. Он был уверен, что кикимор, если потребуется, отлично выберется и
сам. Так и произошло. Некоторое время Антигон с воплями пинал крышку, попутно
разнообразно видоизменяя фамилию Мефа, а затем пинки вдруг прекратились. Не
прошло и минуты, как он, покачиваясь, стоял между Буслаевым и Дафной и,
обращаясь к Депресняку, толкал мысль, что слово «кот» происходит от слова
«скот».
– Кот – скот, котина – скотина! –
повторял он в абсолютном восторге.
Дафна огляделась, высматривая нечто особое,
сокрытое от других, и уверенно свернула к площадке.
– Здесь! – сказала она.
Меф заметил турник, и мышцы у него в ужасе
заныли.
– Только не это! Лучше сразу пристрели
меня из дудочки! – простонал он.
По дорожке прогуливался молодой мужчина
атлетического сложения и задумчиво чесал левой рукой правое ухо. Увидев Мефа и
Дафну, он вдруг куда-то помчался, часто оглядываясь.
Не обращая на него ни малейшего внимания,
Дафна опустилась на колени и трепетно поцеловала землю в нескольких шагах от
горки. Меф с недоумением наблюдал за ее действиями.
– Ты хочешь сказать, что что-то
видишь? – недоверчиво спросил он, когда Дафна вновь поднялась на ноги.
Дафна ничего не хотела сказать. Она просто
видела.
Меф стал старательно всматриваться. Признавать
поражение было не в его правилах. С обычного зрения он переключался на
истинное, отодвигался, пытался зажмуриться и после резко открыть глаза, но
бесполезно… Проделывая все это, он ощущал себя человеком, который безуспешно
щелкает выключателем настольной лампы, зная, что где-то там, в коридоре,
выкручены пробки.
– А я вот ничего. Даже проблесков никаких! –
наконец признал он. – Что хоть там такое-то?
– Лестница в Эдем. Я поцеловала первую ее
ступень. Так у нас принято, – сказала Дафна после короткого колебания.
– А я почему ее не вижу?
Дафна посмотрела на него виновато.
– Ответ очевиден. Потому что ты пока не
свет. Даже я вижу ее немного размыто из-за своих темных перьев. Если же их
станет больше – перестану видеть совсем.
– Но в Тартаре же у меня флейта
сработала! – упрямо сказал Меф.