Корсар. Наваждение - читать онлайн книгу. Автор: Петр Катериничев cтр.№ 58

– Я читал. «Яруса» – правильное название искаженного «Иерусалим», а уж название «этруски» – и перевода не требует: «Это – русские».

– Есть более сложные, составные… Пример? Калуга, старинный русский город. К-АЛУ-ГА. Где «К» – предлог, «АЛ» – алый, красный, восход, солнце; кстати, сочетание «ал», «эл», «эль», «кр», «хр» – «хорст», «корст», где слова «хороший» и «красный» взаимно заменяют друг друга.

– И «ст» – если вставить пропущенные гласные, означает – «стать», «сделаться», а если по большому счету, то «сотворение», – согласно кивнул Корсар. – А Хорст – это древнеегипетское божество с головой сокола, приветствующее восход солнца… А сокол – символ рассвета и Господа: Сына, Отца и Святого Духа… Отсюда и Корсары, и Корсаковы… А еще «сокол» это – «колос». Так?

– Ну это все – к слову, – быстро проговорил Волин. – Вернемся к названию или, точнее, этнониму «КАЛУГА». Что осталось?

– «ГА». – Корсар несколько смущенно улыбнулся. – Ну, это я и сам знаю: с санскрита «га» это «путь», «дорога». Тогда получается, КАЛУГА, «К-АЛУ-ГА», это – Путь к Богу…

– В мире – нет случайностей. Ведь и Циолковский говорил не только об освоении космического пространства реактивными приборами, он, как и Федоров, больше всего думал о будущем, «лучистом человечестве», о жизни вечной после Воскресения…

– А пока…

– А пока – всё как всегда, – тихо произнесла Ольга.

– «Все было – как всегда… Мир праздничный и зыбкий струился по годам, усталый от погонь… Лишь талая звезда в твоей ночной улыбке блестела, как вода, и грела – как огонь» [53] , – напел Корсар.

– И это – тоже, – невесело улыбнулась Ольга. – Люди пытаются обменять завещанное им, заветное, исконное, алое, светлое, святое… на что попало.

Променяла сокола на кречета,

Поменяла кречета на кочета,

И сидишь наседкою под ночью:

Дни пустые зернышками мечутся —

То к звезде, то к лунному сиянию,

То к простору неба бесконечного…

Небу что до этого мечтания?

Выбрала сама себе беспечного

Симпатягу принца беспечального

И пустого, как скорлупка ломкая.

Станет он когда-нибудь начальником,

По ночам под водку совесть комкая.

Что ж тебе, девчоночка, недужится?

Вся подушка от бессонниц мятая…

В синем небе Сокол Ясный кружится,

И – блестят на солнце крылья латами [54] , —

грустно прочла Ольга и посмотрела куда-то в сгустившуюся тьму. Там, вдалеке, угадывалась река, и за нею – столетний бор, и дальше – громадная страна…

– «О, светло светлая и красно украшенная земля Русская! – чуть смежив ресницы, нараспев снова начала читать Ольга. – Многими красотами прославлена ты: озерами многими удивляешь, реками и кладезями, горами, крутыми холмами, высокими дубравами, чистыми полями, дивными зверями и птицами разными, бесчисленными городами великими, селами славными, садами монастырскими, храмами Божьими и боярами честными… Всем ты преисполнена, земля Русская, о Православная вера христианская!» [55]

– Теперь ты понял, Корсар?

– «Жизнь коротка, искусство – вечно»?

– Нет. Люди – разумны и… – начала Ольга, но продолжил Волин:

– Люди точно знают, что они – смертны. И знание это – ложно. – Лицо Волина стало похожим на каменное изваяние, тысячелетия простоявшее где-нибудь на острове Пасхи или на ковыльном кургане Великой степи. – Страх – это плата за то, что люди называют разумом.

Через великолепную оптику снайперского прицела, окруженный лучистым ореолом то ли рефракции, то ли интерференции, стол под деревом смотрелся идиллически: светящиеся рубиновым, золотым и прозрачно-белым – наливки, янтарный чай в стаканах в серебряных подстаканниках, охровая сдоба; сверху лампа-молния в рое сверкающей блестящими крыльцами мелкой ночной живности – мошек, мушек, мотыльков; время от времени то один, то другой мотылек попадал мохнатыми крыльцами под восходящий поток пламени керосинки и, вспыхнув на мгновение, трепеща падал на траву…

Лица всех троих всё в том же оптическом ореоле – Ольги, Корсара, Волина – были как на ладони… В перекрестье прицела попадало то переносье пожилого мужчины, то чистый, ясный лоб девушки, то висок Корсара…

– Грибник, Журналистка, Пират…. Хочешь – всех троих в рядок клади, хочешь – наоборот, на выбор… любого.

– Непросто всё… Вот люди старшие подтянутся… Приказ отдадут, тогда и… – По голосу можно было бы представить мужчину лет тридцати, но человека опытного, повидавшего уже всякого, и оттого – искушенного, если бы кто-нибудь мог вообще расслышать этот голос – тихий, шелестящий, как до поры высохшая листва, кроме его же напарника.

– Это пока они ручками-ножками дрыгают – оно и непросто, – так же тихо ответствовал напарник, судя по приглушенному говору, человек в гораздо более преклонных годах.

Оба были тщательно укрыты профессиональным камуфляжем и различить обоих не смог бы и опытный глаз в метре от них. Звали они друг друга просто: Старый и Молодой.

– А покойный человечек – прост и покладист. В какую ямку уложишь, в той и лежит смирнехонько.

– Да ты прямо поэт, Старый…

– Дело говорю. Все несвязухи в этой жизни – от живых. Особенно от неуемных, каким и то нужно сделать, и это – поспеть… Раньше – оно покойнее было. Старички правили на самом верху, в столице нашей родины, старички руководили и на среднем уровне, и совсем внизу, сельсоветами да райпромхозами. И – никто никуда не рвался: каждый спокойно так черёда своего дожидался – кому по карьерной лесенке на ступеньку вверх шагнуть, кому – в могилку прилечь. И – порядок был. Спокойствие, понятность и умиротворение оттого на всё проистекали. На обывателей, я имею в виду. Если и полаются кто-где из-за баб и – по пьяни. Ну да это – дело житейское, понятное.

– Так это – треть века назад было. Да больше уже. С гаком. И звалось как-то по-болотному. Во, вспомнил: застоем.

– Дурак ты, Молодой, вот и повторяешь за всякими всякое… А сейчас – что? Уже четверть века как, с Горбачева? То-то что – то ли война, то ли маневры, то ли очередной «черный передел». Только новый.

– А что, был и старый?

– Ты, верно, не помнишь, а нас – учили в школе: «Черный передел» – это организация такая была народническая в XIX веке, но не революционная, а напротив, тихая, вроде шизушная. Но свою линию гнула.

– Земля, она всегда в цене. Кто при земле – тот и панует.

– Я не о земле, я о линии. О политической. Как при Брежневе. А при Сталине с Берией – подавно. Порядок и ответственность, вот что было.