— В Альпы, — ответил Валландер.
— Здорово.
— Иногда надо уезжать из дома.
— Это нам всем надо.
— Больше я бы не выдержал ни дня.
— Теперь хоть несколько дней можно не думать о том, что ты полицейский.
— Да уж.
Но Валландер знал наверняка, что это не так. Он ехал на самое трудное в своей жизни задание. На задание, которого не существовало.
Рассвет был хмурым. Когда паром отчалил от пристани, Валландер поднялся на палубу. Дрожа от холода, он смотрел, как море медленно расширяется по мере того, как судно отходит от берега.
Швеция постепенно исчезала за горизонтом.
Он сидел в кафетерии, когда к нему подошел человек, назвавшийся Пройсом. В карманах у этого Пройса оказались письменные инструкции от Иозефа Липпмана и документы на совершенно другого человека, которыми Валландеру отныне предстояло пользоваться. Сам Пройс был мужчиной лет пятидесяти, краснолицый и с блуждающим взглядом.
— Давайте прогуляемся по палубе, — предложил он.
В день возвращения Валландера в Ригу над Балтийским морем стоял густой туман.
15
Граница была невидимой.
И все же она существовала, существовала внутри его, как свернутый моток колючей проволоки, под самой диафрагмой.
Курту Валландеру было страшно. Потом он будет вспоминать последние шаги по литовской земле в сторону латышской границы как жуткое странствие в край, откуда, говоря словами Данте, он мог бы прокричать: оставь надежду! Отсюда никто не возвращается живым, по крайней мере, если ты шведский полицейский.
Стояла ночь, небо было звездным. Пройс, который сопровождал его с того момента, как подошел к нему на борту парома в Треллеборге, казалось, был тоже несколько взволнован тем, что их ожидало. В темноте Валландер слышал его быстрое и неровное дыхание.
— Мы должны подождать, — шептал Пройс на своем малопонятном немецком. — Warten, warten.
Первые дни Валландер приходил в ярость оттого, что они приставили к нему проводника, не знающего ни одного английского слова. Он не понимал, как мог Йозеф Липпман предположить, будто шведский полицейский, который едва говорит по-английски, может в совершенстве владеть немецким. Валландер едва не отказался от этой затеи, она все больше представлялась ему триумфом безумных мечтателей над его собственным разумом. Он решил, что латыши, слишком долго жившие в изгнании, потеряли связь с реальностью. Желчные, настроенные чересчур оптимистично, они теперь пытались помочь своим соотечественникам на утраченной родине, перед которой внезапно замаячила возможность славного возрождения. Как этот Пройс, этот маленький худой человек с лицом в шрамах, сможет внушить ему достаточно мужества и спокойствия, чтобы он осмелился выполнить свое задание — вернуться в Латвию как невидимка? Что на самом деле он знал о Пройсе, возникшем перед ним в кафетерии парома? Наверное, он латыш. Живущий в эмиграции, который, возможно, зарабатывает себе на жизнь, торгуя монетами в немецком Киле? А еще? Абсолютно ничего.
Но что-то все равно гнало его вперед; Пройс сидел рядом с ним на переднем сиденье и почти все время спал, а Валландер мчался на восток, следуя инструкциям, которые периодически давал Пройс, показывая дорогу и прокладывая маршрут по карте автомобильных дорог. Они ехали на восток через бывшую Восточную Германию, и к вечеру первого дня доехали до польской границы. У заброшенного хутора, примерно в пяти километрах от польского пограничного пункта, Валландер поставил машину в полуразрушенный сарай. Принявший их человек, тоже латыш в изгнании, говорил по-английски; он пообещал, что машина будет в целости и сохранности вплоть до самого возвращения Валландера. Затем они дождались вечера. Когда стемнело, они вместе с Пройсом стали медленно пробираться к границе сквозь густой еловый лес и перешли первую невидимую линию на пути к Риге. В маленьком заштатном городке, название которого Валландер не запомнил, их ждал простуженный человек по имени Янек со ржавым грузовиком, и началась тряска по польским дорогам. Валландер заразился от водителя, он мечтал о нормальной еде и душе, но везде в польской провинции ему предлагали только холодные свиные отбивные и неудобные раскладушки в промерзших домах. Ехали они страшно медленно, в основном передвигаясь по ночам или перед самым рассветом. Остальное время проходило в немом, затянувшемся ожидании. Он пытался понять меры предосторожности, предпринятые Пройсом. Что на самом деле могло им угрожать, пока они находились в Польше? Но никаких объяснений не получал. В первую ночь он различил в отдалении огни Варшавы, на следующую ночь Янек насмерть задавил оленя. Валландер пытался вычислить, на чем держится эта латышская дорога жизни и для чего нужна, помимо доставки растерянного шведского полицейского, решившего нелегально попасть на территорию Латвии. Но Пройс не понимал, что он говорил, а Янек, если не чихал и не сморкался, напевал английский шлягер времен войны. Когда они наконец доехали до литовской границы, Валландер начал ненавидеть «We'll meet again» и чувствовал, что с тем же успехом мог находиться где-нибудь в российской глубинке. А почему не в Чехословакии или не в Болгарии? Он совершенно перестал ориентироваться и с трудом мог определить, в какой стороне находится Швеция. С каждым километром, который отмерял едущий в неизвестность грузовик, безумие этой затеи делалось все более очевидным. По Литве они ехали на нескольких автобусах без рессор, и наконец через четыре дня после того, как Пройс подошел к нему на пароме, они оказались у самой латышской границы, в лесу, где сильно пахло смолой.
— Warten, — повторил Пройс.
И Валландер послушно сел на пень и принялся ждать. Он замерз, голова кружилась.
«Я приеду в Ригу совершенно больной и простуженный, — думал он в отчаянии. — Я совершаю самый глупый и бессмысленный в своей жизни поступок, заслуживающий не уважения, а издевательского хохота. На пеньке в литовском лесу сидит немолодой шведский полицейский, полностью потерявший рассудок и здравый смысл».
Но пути назад не было. Он понимал, что сам никогда не сможет выбраться обратно. Он целиком и полностью зависит от проклятого Пройса, которого сумасшедший Липпман подослал к нему в качестве проводника, а дорога ведет дальше, прочь от последних проблесков рассудка, — в Ригу.
На пароме, едва шведский берег эдак символически скрылся за горизонтом, Пройс вышел на контакт с Валландером в кафетерии и передал письмо от Липпмана. Комиссару, к собственному изумлению, опять предстояло сменить имя. Теперь он больше не был господином Экерсом, теперь его звали господин Хегель, господин Готфрид Хегель, немецкий коммивояжер, торгующий нотами и книгами по искусству. К его большому изумлению, этот Пройс как нечто само собой разумеющееся протянул ему немецкий паспорт, в который была вклеена его фотография с печатью. Он вспомнил, что эту фотографию несколько лет назад сделала Линда. Как Йозеф Липпман достал ее, представлялось неразрешимой загадкой. Но теперь Валландер стал господином Хегелем и в конце концов понял слова и жесты Пройса, настаивающего, чтобы комиссар на время отдал ему свой шведский паспорт. Валландер послушался, сознавая, что поступает как безумец.