Да не от свечей, не от свечей это пахнет, отец Беренжер! Ни при чем тут свечи, хоть они из Каркассона, хоть из Марселя, хоть бы даже из Эдема самого! Вовсе не свечи тут у вас порченные!..
И опять ничего такого я ему не сказал.
— Или, может, от старьевщика? — предположил отец Беренжер, когда мы уже покинули храм и двигались по направлению к дому отца Беренжера.
Действительно, как раз в эту минуту нам повстречался старьевщик, малозаметный человечек с тележкой, полной самого разного хлама.
— Старые вещи!.. Принимаю старые вещи!.. — на ходу выкрикивал он.
Когда мы поравнялись с ним, он приостановился, замолк и посмотрел на нас внимательными, какими-то, пожалуй, слишком выразительными для старьевщика глазами.
Только вот не пахло от него – что тоже странно для старьевщика – ровно ничем.
— Нет, не от него, — сказал я.
— Что-то зачастил к нам в деревню этот старьевщик, — проговорил отец Беренжер, когда мы порядком прошли мимо и сзади уже снова раздавалось: "Старые вещи!… Принимаю старые вещи!.." – И хлам у него, я заметил, всегда один и тот же… Странно… И глаза у него какие – ты заметил?.. Так, значит, говоришь – не от старьевщика запах (что, заметь, тоже несколько необычно)? Откуда же тогда?..
Я лишь пожал плечами.
Молчи, молчи-ка лучше, Диди!
О доме и о дворе отца Беренжера
Уже на подходе, едва завидев издали дом преподобного, я, со своей мукомольней, со своим неплохим домишком в Шампани, со своими сотнями франков ренты, ощутил, что такое настоящее богатство. В сравнении с этим великолепием, я снова был мальчиком с десятью су в кармане. То был не дом, а, по здешним понятиям, настоящий дворец, окруженный ажурной литой оградой, трехэтажный, с башнями, со шпилями, с огромными окнами, к тому же утопавший в обширном и превосходном парке с бьющими там фонтанами.
— Нравится? — когда мы подходили к воротам, спросил отец Беренжер.
"Нравится" – это было не то слово. Нужных слов, чтобы они хоть как-то выразили мое восхищение этим воистину королевским великолепием, я так, сходу и подобрать не мог. Да, по правде, и не успел – у самых ворот вдруг замер в страхе и даже украдкой перекрестился.
Ибо оттуда, из глубины парка, внезапно послышался страшный вой. Собака не может так выть, как, впрочем, и все, что ходит на четырех ногах по земле Лангедока. Только оборотни так воют. Да еще, пожалуй, сам… не к вечеру он будь помянут… мог так выть?
Ответом этому вою был донесшийся из того же края парка рык – грозный и еще более пугающий.
Отец Беренжер лишь улыбнулся:
— Не бойся, Диди, все это Божьи создания. Видишь ли, я тут у себя решил устроить нечто вроде зверинца. Это гиена перекликается с леопардом, мне их недавно привезли из Африки. Из хищников имеются еще гепард и американский ягуар. Но все они заперты в клетках и ни малейшей опасности не представляют. А их голоса, хоть и могут показаться не самыми благозвучными, но Господь Бог тоже ведь что-то имел в виду, наделяя голосом всякую земную тварь. Так что – вперед! Не робей, мой мальчик.
Ну, если в клетках… Я, хоть и опасливо, но вошел в парк следом за ним.
Вдруг уже у самого дома что-то стремительно высунулось из кустов и вцепилось мне в штанину. Я отчаянно заорал, — боюсь, вовсе не тем голосом, каким наделил меня Господь, — и со всей силы стукнул это, высунувшееся, ногой. Оно закудахтало обиженно, — было оно (я мельком все же успел разглядеть) всего лишь большущей птицей, не то какой-то чуднóй цаплей, не то журавлем, — и поспешно спрятало голову назад, в кусты.
— А это всего-навсего наш Гарун аль Рашид.
[37]
Я так назвал его, поскольку он любит таскать из чужих карманов монетки и уже, должно быть, припрятал где-то тут, в парке, изрядное состояние. Он – марабу, то бишь всего-навсего африканский аист, и бояться его глупо. Он у меня совсем ручной и совершенно ни для кого не опасный. У тебя он тоже только лишь хотел вытащить монетку из кармана, не более. Напрасно ты так перепугался, наш Гарун совсем ручной и любит гостей, особенно тех, у кого звенит в кармане. Хотя я, конечно, должен был тебя предупредить.
На крыльце нас уже встречала Мари Денарнан – или теперь уже Мари Сонье, иди разбери – хорошо одетая (не то что прежде), расцветшая, улыбающаяся.
— Долго ты сегодня, — сказала она, обращаясь на "ты" к преподобному. Это меня на миг покоробило: даже при известных мне обстоятельствах было странно, что она, в самом деле, вольна так поступать. — Неужто сегодня у тебя были прихожане?
— Точнее сказать – прихожанин, — поправил ее отец Беренжер и кивнул в мою сторону: — Ты его что, вправду не узнаёшь?
Она пригляделась внимательнее и воскликнула:
— Диди?.. Или нет, теперь ты, должно быть, уже Дидье!.. Боже правый, как изменился, как вымахал! Я его мальчуганом помню, а теперь – настоящий господин!
Я что-то не очень внятное пробормотал в ответ. Дело тут было вовсе не в повторившемся завывании гиены – просто я не очень-то себе представлял, как должно обращаться (Господи, представить только эдакое!) к законной жене рукоположенного священника – "мадам" или все же "мадемуазель".
— Распорядись, чтобы прислуга поторопилась накрывать на стол, — сказал ей отец Беренжер. — А, Диди, — обратился он ко мне, — не возражаешь, если мы продолжим наш разговор за трапезой?
Следовало бы, конечно, сказать, что не так давно я уже плотно отобедал у матушки, но после пережитых страхов язык все еще плохо ворочался, и я лишь кивнул.
— Да все уже готово, ждет, — ответила Мари. — Я только не знала, что надобно на троих. Не беда, сейчас распоряжусь, чтобы еще принесли приборов.
— Нет, нет, — остановил ее преподобный супруг, — пожалуй, так и оставь – на двоих. Надеюсь, ты простишь меня, Мари, если я попрошу тебя на сей раз отобедать отдельно – там, наверху, в малой столовой? Нам с Диди предстоит нынче такой разговор, что мне бы хотелось побеседовать с моим гостем наедине.
С этими словами мы с преподобным прошли в дом, внутри также блиставший великолепием, и по лестнице с перилами из красного дерева поднялись в гостиную на второй этаж. Сама гостиная, хотя стоявший посреди стол был невелик, подавляла своими размерами, тут при желании и сотню человек можно было бы запросто рассадить. Если бы, конечно, столько желающих посетить этот странный дом отыскалось в нашей богобоязненной деревушке.
— Прости, Диди, — сказал отец Беренжер, — на десять минут оставлю тебя одного. Хочу принять ванную – все надеюсь смыть с себя этот запах.
Ах, едва ли вы его смоете, отец Беренжер!.. Эта мысль, впрочем, смешалась у меня в голове с другой: у него прямо в доме была ванная! Небось, не хуже, чем в апартаментах парижского "Гранд-отеля"! Что ж удивляться, такой богач мог себе это позволить…