Несмотря на то что день оказался насыщен немалым числом событий, я был не в силах удержать разум от того, чтобы не возвращаться к загадкам, окутывавшим жизни Джона Бичема и Виктора Дьюри. И мне казалось, что Крайцлер испытывает то же чувство. Несколько моментов просто не давали мне покоя. Если история с индейскими наемными убийцами – выдумка, то чья? Кто был настоящим убийцей? И куда пропал сын четы Дьюри? Почему в истории болезни так мало упоминаний о прежней жизни Джона Бичема и ничего не говорится о его матери? И где этот – несомненно, одержимый – человек сейчас?
В тот день мы так и не смогли найти ответы на эти вопросы – ни в Министерстве внутренних дел, ни в Военном ведомстве не обнаружилось искомых деталей ни по убийству Дьюри, ни по прошлому Джона Бичема перед заключением его в стенах Сент-Элизабет. Крайцлер преуспел в поисках не больше: вечером он рассказал мне, что госпиталь никогда не утруждал себя выяснением дальнейшей судьбы человека, выписанного на основании habeascorpus, – от них это не требовалось, и у них не было на это средств. Вдобавок те немногие из больничной обслуги, кто уже работали здесь, когда Джона Бичема сюда определили, не смогли вспомнить об этом пациенте почти ничего, кроме лицевых спазмов. Похоже, с виду он был самым заурядным человеком, что хоть и раздражало нас на этой стадии поисков, но прекрасно согласовывалось с теорией об обшей неприметности убийцы.
Только один человек в ту пятницу чего-то добился – Хобарт Уивер, принесший свою находку вечером в «Уиллард». Согласно записям Военного ведомства, лейтенантом, отстранившим Джона Бичема от службы в 1886 году, был некий Фредерик Миллер, впоследствии произведенный в капитаны идо сих нор служащий в форте Йейтс, Северная Дакота. Мы с Ласло оба понимали, что беседа с этим человеком может оказаться бесценной, но, к сожалению, форт Йейтс лежал в противоположной стороне от нынешней цели путешествия братьев Айзексонов – резервации Пайн-Ридж. И все же то была пока самая прочная наша ниточка, и проверить ее следовало. Так что к шести вечера мы с Крайцлером отправили телеграмму в Дедвуд – с тем чтобы детектив-сержанты срочно отправлялись на север.
Что касается обратной связи, телеграф порадовал нас сообщением от Рузвельта: указанный Адам Дьюри действительно числится проживающим в Ньютоне, штат Массачусетс. Из Нью-Полса о Бичемах новостей пока не было, но Теодор над этим работал. Нам оставалось только ждать и надеяться, что Рузвельт или Сара к вечеру что-нибудь раскопают. Сообщив телеграфисту, что будем в баре, мы с Ласло удалились в это темное, богато отделанное помещение, выбрали укромные места удлинных медных поручней стойки и заказали по коктейлю.
– Пока мы ждем, Мур, – сказал Крайцлер, потягивая херес с «ангостурой», – быть может, просветите меня насчет этих беспорядков, что привели нашего Джона Бичема в больницу? У меня об этих событиях не сохранилось ничего, кроме смутных воспоминаний.
Я пожал плечами:
– Тут особо и нечего рассказывать. К 1 мая 1886 года «Рыцари Труда» организовали забастовки по всем мало-мальски крупным городам Америки. В Чикаго ситуация быстро вышла из под контроля – забастовщики сцепились со штрейкбрехерами, полиция кинулась разгонять забастовщиков, штрейкбрехеры бросились на выручку фараонам – в общем, ад кромешный. На четвертый день забастовщики собрали целую толпу на Хеймаркет-сквер, и полиция, соответственно, тоже подтянула туда силы. Кто-то – до сих пор неизвестно, кто – бросил бомбу в гущу полицейских. Несколько офицеров насмерть. Это мог быть забастовщик, мог быть какой-нибудь анархист, пытавшийся затеять хаос, – кто угодно, вплоть до наемника фабрикантов, чтобы дискредитировать забастовку. Как бы там ни было, губернатор получил прекрасный повод развернуть силы ополчения и несколько регулярных армейских частей. На следующий день после взрыва должна была состояться демонстрация у фабрики в одном из северных пригородов. Там бастующих встретили солдаты; их командир потом заявлял, что приказывал забастовщикам разойтись. Вожди рабочих утверждали, что никаких таких приказов не слышали. В общем, военные открыли огонь. Страшное дело.
Крайцлер машинально кивнул, что-то напряженно обдумывая.
– Чикаго… а ведь в городе много иммигрантов, не так ли?
– Разумеется. Немцы. Скандинавы. Поляки. Да кто угодно…
– И среди забастовщиков их было немало, верно?; Я воздел руку:
– Я понимаю, к чему вы клоните, Крайцлер, но само по себе это может ничего и не значить. В то время иммигрантов можно было найти на любой забастовке по всей стране.
Ласло немного помрачнел:
– Да, наверное. Но все же…
Тут в бар влетел юный посыльный в красной униформе с бронзовыми пуговицами – он выкрикивал мое имя. Вскочив, я устремился к нему, и парень сказал, что нас зовет портье. Я помчался в вестибюль, Ласло – следом. Портье уже протягивал мне трубку: звонила Сара и она была не вполне в себе.
– Джон, ты там?
– Да, Сара. Говори, что у тебя.
– Сначала присядь. 11охоже. мы на что-то наткнулись.
– Я уже насиделся. Рассказывай.
– Я нашла в «Таймс» об убийстве Дьюри. Они следили за историей почти неделю, а после давали заметками. В статьях – все, что вам нужно о семье.
– Подожди, – сказал я. – Сейчас расскажешь все Крайцлеру, так он сможет записать.
Ласло устроил свою записную книжку на стойке, чем раздосадовал портье, и поднес трубку к уху. И вот что он услышал – я из-за плеча следил за тем, как его каракули покрывают страницу за страницей.
Отец преподобного Виктора Дьюри был гугенотом и покинул Францию где-то в начале века, чтобы избегнуть религиозных гонений (поскольку гугеноты все же были протестантами, а большинство их соотечественников – католиками). Он эмигрировал в Швейцарию, однако и здесь его семье удача не улыбнулась. Его старший сын, Виктор, священник кальвинистской церкви, решил попытать счастья в Новом свете, куда отбыл в середине века. По приезде он обосновался в Нью-Полсе – городке, основанном в XVIII столетии голландскими протестантами и ставшем пристанищем для сотен французских гугенотов. Здесь Дьюри основал небольшое движение евангелистов на средства жителей города и в течение следующего года перевез жену и сына в Миннесоту, намереваясь нести протестантскую веру племенам сиу (пока индейцев не выжили еще дальше на запад, в Дакоты). Хорошего миссионера из Дьюри так и не вышло: он был крут и нетерпим, и на индейцев его красочные картины гнева Господня на отступников и неверующих, но сравнению с которыми все преимущества жизни во Христе блекли, произвели не очень хорошее впечатление. Группа в Нью-Полсе, финансировавшая его, уже была на грани того, чтобы отозвать незадачливого миссионера, но тут началось Великое восстание сиу 1862 года – самый значительный конфликт в истории отношений поселенцев и аборигенов.
Семейство Дьюри лишь чудом избегло участи, постигшей множество их белых братьев в Миннесоте. Но пережитое натолкнуло преподобного на новый замысел, который, по его убеждению, оправдывал продолжение его миссии. Раздобыв дагерротипную фотографическую камеру, он принялся усердно снимать зверски изуродованные тела белых, а вернувшись наконец в Нью-Полс в 1864 году, неожиданно прославился – хоть и не в том смысле, в каком принято стремиться к славе. Он демонстрировал свою огромную коллекцию снимков городским толстосумам. С его стороны то была явная попытка напугать этих положительных солидных господ, чтобы те выделяли больше денег на его миссию, но попытка эта дала осечку: фотографии расчлененных трупов были столь ужасны, а поведение Дьюри при их демонстрации столь беспокойным, что многие всерьез задумались о его вменяемости. Он быстро превратился в нечто вроде парии, от него отвернулась паства, о церковной же должности теперь и вовсе не приходилось помышлять. В итоге ему пришлось смириться лишь с местом смотрителя Голландской кальвинистской церкви. Неожиданное прибавление – в 1865 году у него родился второй сын – только больнее ударило по материальному положению семьи, и в результате Дьюри были вынуждены перебраться в крошечную лачугу за городом.: