После нашего ухода Леопольд вздохнет свободнее, гостевой дворец снова станет его, и только его. Я отнял у Мунтвига, но теперь все вернется к Леопольду, так что король только выиграл от нашего вторжения.
Рано утром я проснулся от ворчания Бобика, он приподнялся и грозно смотрел на дверь. Я привстал на локте, крикнул:
– Кого там ангелы принесли в такую рань?
Из-за двери раздался полный достоинства голос:
– Вот как вы разговариваете с самим вице-канцлером!
– А-а-а, – сказал я, – входите, Альбрехт. Вас уж точно принесли не ангелы.
Он вошел подтянутый, как всегда, безукоризненный в одежде и манерах, шляпа с пером, но не снял, ему дарована привилегия не снимать в моем присутствии, как, впрочем, и всем моим лордам, мне повелеть такое ничего не стоит, но другие за такую привилегию убить готовы.
– Архангелы? – поинтересовался он.
– Разве что с рогами, – сказал я кисло. – Граф, вы такая ранняя пташка, только не чирикаете.
Он смотрел на меня с таким изумлением, что вот-вот выронит кипу бумаг под левой рукой.
– Ваше высочество! – проговорил он полным ужаса голосом. – Как можно?
– Чего? – спросил я с подозрением.
– Вы были в монастыре всю зиму, – напомнил он с потрясенным видом, – а сейчас в вашей постели ни одной женщины? Я ожидал хотя бы дюжину… У вас как со здоровьем?
– Граф, – сказал я, – заткнитесь.
– Это не вредно, – напомнил он. – Или, простите, ваше высочество, это не мое дело, конечно…
Я вылез из-под одеяла, потянулся, зевнул. Он смотрит все с той же жалостью и сочувствием, я поморщился:
– Граф, со мной все в порядке.
– Точно?
– Я аскет временами, – сказал я. – Медитант и даже в некотором роде сублимант! В смысле медитирую и сублимирую одновременно, чтобы не думать о. Ну, вы поняли.
– Понял, – ответил он, – ваше высочество, когда о своих планах вы намерены сообщить лордам? Думаю, в Храме Истины вы многое продумали…
– Ага, – ответил я, – только об этом и думал, щас. После приема местных и понаехавших лордов нам стоит собраться в небольшом, но уютном зальце. Чтобы все крупные влезли, а мелким военачальникам перескажут те, что покрупнее.
– Правильно, – одобрил он, – неча снисходить ко всяким. Вы давно уже не, так что еще бы зачем!
Я поморщился.
– Просто нет материала для обсуждения. Сообщу только самым-самым, а остальное в штатном порядке… Подайте вот те штаны! Да не эти, слишком много золота, а я сегодня буду играть демократа и отца солдатам.
– А правителя?
– Правителя тоже, – ответил я, – но как бы своего, народного, родного. А король – это король, не совсем как бы. Народу же ближе диктатор с какой-нибудь Корсики или других островов… И сапоги тоже. Да не эти… кто приволок сюда столько? Я что, сороконожка?
Он сказал со знанием дела:
– Явно женщины постарались. Только они не могут понять, как можно обходиться одной парой обуви.
– Гнать, – распорядился я безапелляционно. – Никаких женщин!.. Не раньше, чем сам изволю.
– А когда изволите?
– Когда возжелаю, – ответил я надменно. – Но и тогда смирю, ибо это не мои желания, а Змея, что во мне живет и довольно хрюкает, нравится ему, видите ли!.. Что за сапоги, кто так шьет, кто так шьет…
Он подал мне перевязь с мечом, на крупный рубин в рукояти поглядывает часто, но не спрашивает, а то вдруг отвечу правду, а в некоторых случаях ее лучше не знать, чтобы оставаться чистеньким, а на Страшном суде невинно хлопать глазками: как, правда? Я ничего об этом не знал, не слышал и не догадывался, не был, не участвовал, не обвинялся, не привлекался…
– Готовы? – спросил он.
– Нет, – отрезал я. – Сперва пожру. Это то же самое, что и поем. А во дворце это звучит как «покушаем». Будьте ближе к народу, граф!.. И тогда ваше имение спалят последним.
Он послушно сел на указанное место, смотрит подчеркнуто смиренно, но какую-то пакость уже замыслил, по лицу вижу, а уж по глазам так и вовсе. Макиавелли всю жизнь ломал голову над вопросом: что лучше, чтобы государя любили или чтобы боялись, но так и не пришел к решению. Ну, раз такой светлый ум ни до чего не додумался, то я даже и пытаться не буду.
– Граф, – сказал я, – откушайте.
– А вы будете жрать?
– Мне можно, – отрубил я. – Мне с народом через часок общаться! А вы должны быть примером галантерейности и вообще лицом оккупантов в глазах недружественной и не совсем определившейся во взглядах местной общественности. Дружественным лицом!
На столе перед ним появились ломти холодного мяса, но самая изысканная нарезка, что, конечно же, знак особого доверия. И фужеры с дорогим вином. Альбрехт, как я давно заметил, к вину особой любви не питает, у него острый ум, чем он гордится, а вино притупляет мышление, потому пьет мало и только когда нужно, а не когда хочется.
На этот раз он пил потому, что хочется, вино в самом деле изысканное, но не пьянел, знает меру, поглядывает на меня испытующе.
– Сэр Ричард, – обронил он так небрежно и словно бы невзначай, что я сразу насторожился, – а каково генеральное направление?
– Победное, – ответил я, не задумываясь, – а как же иначе?
– То есть, – произнес он тише, – пришло время взять королевскую корону?
Я поморщился.
– Граф… Корону да, придется, даже надо. Но не потому, что у нас какая-то мелочная война престолов, я не хотел бы стать королем, только чтобы им стать. Это предел мечтаний для тупенького человека, он сядет на трон, перебив всех врагов, и успокоится. Жизнь удалась!..
– Догадываюсь, – произнес он совсем тихо, – что королевская корона для вас значит совсем не то, что все привыкли в ней видеть. Неужели все-таки…
– Да, – отрезал я. – Мы будем строить Царство Небесное на земле! Для всех людей… А сейчас допивайте, мы выходим. Почему мясо даже не попробовали?
– Половину съел, – ответил он обидчиво, – очень вкусно, но я плотно позавтракал перед тем, как идти к вам. Вы же можете на весь день оставаться голодным.
В коридоре мы услышали, как снизу то и дело доносятся властные окрики: «Дорогу его светлости герцогу Клементу!», «Дорогу графу Лиденецкому!», «Прочь с дороги!», следом частый стук копыт, многие считают шиком по королевскому двору идти галопом.
Альбрехт прислушался, сказал довольно:
– Слетаются, орлы… Прием обещает быть большим.
– Вторая половина, – предупредил я, – на вас.
Он воскликнул испуганно:
– Я столько не вынесу!
– Первая половина самая трудная, – напомнил я. – А вам останется мелочь, там промахи не так важны.