Моя бедная бабушка лишилась из-за меня покоя и сна. Ну и
доставалось же несчастной старушке! Иногда по утрам ее будила моя возня, и она
вставала усталая и разбитая. Бабушка хватала меня за плечи и трясла, причитая и
вспоминая мою бедную маму: «Ах, дочь моя, ты покинула нас и оставила мне на
голову это чудовище!.. Это в мои-то годы!..»
Но я знаю точно: предстань перед ней в этот момент моя
покойная мать и спроси: «Кого ты предпочтешь: это чудовище или меня?..» —
бабушка, несомненно, выбрала бы внучку, отказавшись от дочери.
Конечно, болезненной старушке было тяжело вставать каждое
утро усталой, не отдохнув от вчерашнего дня… Однако не надо забывать, что еще
горше просыпаться в одиночестве, хотя бы и отдохнув за ночь, скорбеть душой об
ушедших, предаваясь грустным воспоминаниям.
Словом, я уверена, несмотря на все неприятности, которые я
причиняла домашним, бабушка была счастлива со мной, я стала утешением для нее.
Мне было девять лет, когда мы потеряли бабушку. Отец
случайно в это время находился в Стамбуле, его переводили из Триполи в Албанию.
В Стамбуле он мог задержаться только на неделю.
Смерть бабушки поставила отца в очень затруднительное
положение. Не мог же холостой офицер таскать за собой в бесконечных скитаниях
девятилетнюю дочь. Оставить же меня на попечении теток ему почему-то не
хотелось. Возможно, он боялся, что я попаду в положение нахлебницы.
И тогда отец придумал следующее…
Однажды утром он взял меня за руку, и мы вышли из дому;
добрались до пристани, сели на пароход и приехали в Стамбул. У Галатского моста
мы сели в фаэтон, который долго возил нас по каким-то холмам, мимо
многочисленных базарчиков. Наконец мы очутились у дверей большого каменного
здания. Это была так называемая «школа сестер», которая готовила мне заключение
на десять лет.
Нас провели в мрачную комнату рядом с прихожей. Портьеры на
окнах были спущены, наружные ставни плотно прикрыты.
Очевидно, все было заранее оговорено и согласовано. Через
минуту в комнату вошла женщина в черном платье. Она наклонилась ко мне, и поля
ее белого головного убора, словно крылья какой-то диковинной птицы, коснулись
моих волос. Женщина заглянула мне в лицо, погладила по щеке…
Помню, день моего появления в пансионе тоже ознаменовался
происшествием.
В то время как отец разговаривал с сестрой-директрисой, я
бродила по комнате, все разглядывала, всюду совала свой нос. Мое внимание
привлекла пестро разрисованная ваза, и мне захотелось потрогать рисунки рукой.
В конце концов ваза упала на пол и разлетелась вдребезги.
Отец, звякнув саблей, вскочил со стула, поймал меня за руку.
Трудно передать, как он был огорчен и сконфужен.
Что касается сестры-директрисы, хозяйки разбитой вазы, то
она, напротив, весело улыбнулась и замахала руками, стараясь успокоить отца.
Ах, сколько мне предстояло разбить в пансионе еще всякого
добра, кроме этой злополучной вазы! Короче, мои домашние проказы продолжались и
там. Наши сестры-воспитательницы или действительно обладали ангельским
терпением, или просто симпатизировали мне. Иначе я не понимаю, как они могли
прощать все мои выходки.
Я без умолку болтала на уроках, разгуливала по классу…
Спокойно спускаться и подниматься по лестнице, как это делали другие
девочки, — было не по мне. Я должна была сначала переждать, куда-нибудь
спрятавшись, пока спустятся все мои подруги, после этого вскакивала на перила
верхом и молниеносно слетала вниз. Наверх же я взбиралась так. Складывала ноги
вместе, солдатиком, и прыгала сразу через несколько ступенек.
У нас в саду стояло старое сухое дерево. При всяком удобном
случае я взбиралась на него и скакала с ветки на ветку, не обращая внимания на
угрозы наставниц. Наблюдая как-то за моими гимнастическими упражнениями, одна
из сестер воскликнула:
— Господи, что за ребенок?! Ведь это не человек, а
чалыкушу
[9]
.
И с того дня мое настоящее имя было словно забыто. Все
называли меня только Чалыкушу.
Не знаю, как это случилось, но мои домашние тоже потом
начали звать меня по прозвищу. А мое подлинное имя, Феридэ, сделалось
официальным и употреблялось очень редко, точно праздничный наряд.
Имя Чалыкушу нравилось мне, оно даже выручало меня. Стоило
кому-нибудь пожаловаться на мои проделки, я только пожимала плечами, как бы
говоря: «Я тут ни при чем… Что же вы хотите от Чалыкушу?..»
К нам в школу приходил аббат в очках, с маленькой козьей
бородкой. Как-то раз ножницами для рукоделья я выстригла у себя клок волос и
прилепила его клеем на подбородок. Когда священник смотрел в мою сторону, я
прикрывала подбородок руками, но стоило ему отвернуться, как я тотчас открывала
лицо, мотала головой из стороны в сторону, подражая нашему аббату. Класс умирал
со смеху. Аббат никак не мог понять причин нашего веселья, выходил из себя и
даже бранился.
Я случайно повернулась к окну, выходящему в коридор, и вдруг
увидела, что за мной из коридора наблюдает сестра-директриса.
Я растерялась, но, как вы думаете, что я сделала?..
Прижалась грудью к парте, приложила палец к губам, словно подавая знак молчать,
затем послала ей воздушный поцелуй.
Сестра-директриса была главной в пансионе. Все, даже самые
престарелые воспитательницы, боготворили ее. Несмотря на свое высокое
положение, строгая дама улыбнулась, ее позабавила моя смелость. Ведь я
приглашала ее стать соучастницей моей проделки. Мне показалось, будто
директриса боится, что, войдя в класс, ей не удастся сохранить серьезный вид.
Она только погрозила мне пальцем и скрылась в коридорном полумраке.
Однажды сестра-директриса поймала меня на месте
преступления. Дело было в столовой. Я складывала объедки в корзину для бумаг,
принесенную тайком из класса.
Строгим голосом директриса подозвала меня.
— Подойди сюда, Феридэ. Объясни мне, что ты делаешь.
Я не видела ничего дурного в моем занятии, взглянула прямо в
глаза директрисе и спросила:
— Разве кормить собак — это плохо, ma soeur?
— Каких собак?.. Зачем кормить?..
— Собак… На пустыре… Ах, ma soeur, знали бы вы, как они
радуются, завидев меня! Вчера вечером псы встретили меня на самом углу. Как они
начали крутиться вокруг меня!.. Я им говорю: «Потерпите… Что с вами?.. Пока не
придете на пустырь, ничего не дам…» Но злюки ни за что не хотели понимать
человеческого языка. Они чуть не свалили меня на землю… Ну и я заупрямилась…
Зажала корзину между ног… Они меня едва не разорвали. На мое счастье, мимо
проходил продавец бубликов… Он спас меня.