Лицо осквернено, глаз отсутствовал. Я понял, что дико
трясусь. Дэвид оставил для меня один из моих широких, наподобие шарфа, шейных
платков из фиолетового шелка, и я обмотал его несколько раз вокруг шеи, чтобы
он стоял, как старинный жесткий воротничок, – такие вы могли видеть на
каком-то из портретов Бетховена.
Я заправил концы платка под жилет. Отраженный в зеркале,
глаз отсвечивал под цвет платка фиолетовым.
Я быстро надел ботинки, посмотрел на изорванную одежду,
поднял несколько комков грязи, засохший лист и осторожно положил все это на
одеяло. Затем направился в коридор.
В квартире было тепло и стоял устойчивый запах ладана; он
нисколько не раздражал – напротив, заставил вспомнить о старых католических
храмах и о священниках в алтаре, размахивающих подвешенным на цепочку
серебряным кадилом.
Войдя в жилую комнату, я увидел всех троих очень четко – они
собрались на ярко освещенном пространстве, стекло стен превратилось в зеркало,
снаружи был ночной город, на который падал и падал снег. Мне захотелось
взглянуть на снег. Я прошел мимо них и прижался лицом к стеклу. Крыша собора
Святого Патрика была белой от снега, но на острых шпилях снег не задерживался,
хотя каждый выступ, каждая архитектурная деталь были опушены белым. Улица
превратилась в непроходимое заснеженное ущелье. Там что, перестали убирать
снег?
Внизу двигались маленькие фигурки ньюйоркцев. Были ли среди
них одни живущие? Я напряг правый глаз. Видны были только те, кто казался
живым. Я стал пристально рассматривать церковную кровлю, предвкушая ужас от
того, что, вдруг увидев вплетенную в орнамент горгулью, я обнаружу ее следящие
за мной живые глаза.
Вообще-то, меня мало кто волновал, кроме, конечно,
находящихся со мной в комнате – тех, кого я любил, тех, кто ждал терпеливо,
когда же кончится мое мелодраматическое, наполненное эгоизмом молчание.
Я обернулся. Арман снова принарядился в модный бархат и
кружево – образчики этого так называемого неоромантического стиля можно найти
сейчас в любом из магазинов Нью-Йорка. Его нестриженые распущенные
золотисто-каштановые волосы ниспадали так же, как это было в давно минувшие
времена, когда, считаясь святым среди Детей Сатаны, как называли себя вампиры
Парижа, он не позволял себе быть столь тщеславным, чтобы срезать хоть один
локон. Чистота его волос была идеальной, цвет их, золотисто-каштановый,
контрастировал с темно-красным, кровавым фоном его пальто. А эти его печальные,
вечно юные глаза, смотрящие на меня, его гладкие мальчишеские щеки, ангельский
рот. Он сидел у стола, сдержанный, но переполненный любовью и любопытством,
даже смутной покорностью, казалось, говорящей: «Отложим все наши споры, я здесь
ради тебя».
– Да, – произнес я вслух. – Спасибо.
Дэвид сидел с ним рядом, крепкий молодой англосакс с
коричневыми волосами, на вид все так же пышущий здоровьем, как и в ту ночь,
когда я сделал его одним из нас. По обыкновению на нем был твидовый пиджак с
заплатками из кожи на локтях и наглухо застегнутый, как и у меня, жилет.
Кашемировый шарф защищал его шею от холода, к которому он вряд ли привык,
несмотря на свое здоровье.
Даже странно, до чего мы все чувствительны к холоду. Иногда
мы, правда, долго не замечаем его, а потом вдруг реагируем неожиданно чутко.
Рядом сидела моя Дора, напротив Армана. Дэвид сидел между
ними, ближе ко мне. Для меня был оставлен стул, стоящий спинкой к окну и небу,
если в я захотел сесть. Я посмотрел на стул. Простой, утилитарный предмет:
черная лакированная поверхность, восточный стиль, скорее всего китайский,
весьма практичный, видимо – дорогой.
Дора встала, слегка расставив ноги. Одета она была в легкое
длинное платье из шелка цвета бургундского. Ее белые руки были обнажены. Лицо
выражало тревогу; шапочка блестящих черных волос мысками опускалась на щеки –
модная стрижка восьмидесятилетней давности, возрожденная в наши дни. Глаза ее
были полны любви.
– Что случилось, Лестат? – спросила она. –
Расскажи нам, пожалуйста!
– Где твой глаз? – задал вопрос Арман.
Именно такого вопроса я от него и ждал. Вставать он не стал.
Дэвид, как истинный англичанин, поднялся лишь потому, что
встала Дора. Арман продолжал сидеть, глядя на меня снизу вверх и задавая прямые
вопросы.
– Что с ним случилось?
Я посмотрел на Дору.
– Они могли спасти глаз, – начал я, вспоминая рассказ о
дядюшке Микки, дядюшкином глазе и гангстерах, – если бы бандиты не
растоптали его!
– О чем ты говоришь? – спросила она.
– Я не знаю, растоптали они мой глаз или нет, – отвечал
я, раздосадованный дрожью в собственном голосе. Вечная моя беда – голос. –
Это были не бандиты, а призраки, и когда я бежал, то оставил глаз лежать на
ступенях. Это был мой единственный шанс. Возможно, они раздавили его,
размазали, будто каплю слизи, не знаю. А что, дядюшку Микки похоронили со
стеклянным глазом?
– Да... Думаю, да, – в изумлении произнесла
Дора. – Никто никогда не говорил мне про это.
Я чувствовал, как те двое пристально на нее смотрят, как
Арман разглядывает меня, как они мысленно восстанавливают образ дяди Микки,
избитого до полусмерти в баре «Корона» на Мэгазин-стрит, когда гангстер
остроконечным носком ботинка раздавил дядюшкин глаз.
Дора судорожно вздохнула.
– Что с тобой случилось?
– Вы перевезли вещи Роджера? – спросил я.
– Да, они в часовне Святой Елизаветы, в надежном
месте, – ответила Дора.
Святой Елизаветы... Это было название сиротского приюта,
когда он еще существовал. Я никогда не слышал, чтобы она произносила это
название раньше.
– Никому не придет в голову искать их там. Прессе до меня
уже нет дела. Папины враги, как стервятники, отслеживают его корпоративные
связи; они нацелены на его банковские счета; ради ключей от его сейфов они
готовы убить любого. Я же, его дочь, считаюсь побочной, к тому же разорившейся.
А, не важно.
– Благодарение Богу за это, – произнес я. – Вы
говорили им, что он умер? Скоро ли окончится вся эта история, и какую роль вам
надлежит в ней играть?
– Нашлась его голова, – спокойно сказал Арман.
Он стал объяснять приглушенным голосом. Собаки вырыли голову
из кучи мусора и дрались из-за нее под мостом. Примерно с час какой-то старик,
греясь у костра, наблюдал за ними и наконец понял, что собаки грызлись из-за
человеческой головы. Тогда он отнес голову в соответствующее учреждение, и
генетический анализ волос и кожи показал, что это Роджер. Зубные коронки не
помогли бы. У Роджера были превосходные зубы. Доре оставалось лишь ее опознать.
– Он, должно быть, сам хотел, чтобы ее нашли, – сказал
я.