Попугай Флобера - читать онлайн книгу. Автор: Джулиан Барнс cтр.№ 29

На перекрестке дорог им преграждает путь колонна пленных под конвоем уланов; уланы верхами, киверы набекрень, пики наперевес. Экипаж вынужден остановиться перед людским потоком, который движется в облаке пыли, побагровевшей под лучами солнца. Люди бредут понуро, волоча ноги. Недобрый взгляд императора упирается в толпу. Какой странный способ принимать парад своих войск. Он вспоминает прежние парады — бой барабанов, развевающиеся штандарты, генералы с золотыми галунами; они салютуют ему шпагами, а гвардия кричит: “Vive l’Empereur!”

Один из пленников узнает императора и отдает салют, потом еще один и еще.

Вдруг из ряда выходит зуав, грозит ему кулаком и кричит: “Вот ты где, негодяй! Ты нас погубил!” И вот десять тысяч человек выкрикивают оскорбления, грозно размахивают руками, плюют на экипаж, окутывают его водоворотом проклятий. Император остается бесстрастен, он не шевелится, не произносит ни слова, лишь думает: “Вот кого называли моей преторианской гвардией!”

Ну, что ты скажешь о такой картине? Сильно, правда же? Вот была бы финальная сцена для моего “Воспитания”! Не могу успокоиться, что упустил такую возможность!»

Следует ли нам скорбеть о подобной утраченной концовке? И как нам ее оценить? Дюкан, вероятно, огрубил ее в пересказе, и до публикации она прошла бы множество флоберовских редактур. Ее привлекательность очевидна: fortissimo в финале, всенародно подведенная черта под частным поражением нации. Но нуждается ли книга в такой концовке? Имея 1848-й, нужно ли вставлять туда еще и 1870-й? Пусть лучше роман замирает на разочаровании; лучше приглушенные воспоминания двух друзей, чем масштабная салонная картина.

Что касается собственно апокрифов, подойдем к ним систематически.

1. Автобиография. «Однажды, если я напишу мемуары — единственное, что я напишу хорошо, если уж возьмусь за дело, — ты найдешь там свое место — и какое! — ведь ты пробила обширную брешь в моем существовании». Гюстав пишет это в одном из своих самых ранних писем к Луизе Коле, и на протяжении семи лет (1846–1853) он время от времени упоминает задуманную автобиографию. Потом он официально объявляет, что отказался от этого замысла. Но разве когда-нибудь это было нечто большее, чем проект проекта? «Я напишу про тебя в мемуарах» — это одно из самых удобных клише литературного ухаживания, из той же категории, что «Я буду снимать тебя в кино», «Я мог бы обессмертить тебя на холсте», «Я прямо вижу твою шею в мраморе» и т. д. и т. п.

2. Переводы. Не столько истинные апокрифы, сколько утерянные труды, но мы можем отметить здесь: а) перевод «Госпожи Бовари», сделанный Джулиет Герберт, который автор читал и провозгласил «шедевром»; б) перевод, упоминаемый в письме 1844 года: «Я читал “Кандида” двадцать раз, я перевел его на английский…» Это не похоже на школьное упражнение — скорее речь о добровольном ученичестве. Судя по причудливому использованию английского в письмах Гюстава, перевод, вероятно, добавил оригиналу ненамеренного комизма. Он даже английские географические названия не мог записать правильно: в 1866-м, делая пометки об изразцах минтонского фарфора в Южно-Кенсингтонском музее, он превращает Сток-он-Трент в «Строк-он-Тренд».

3. Художественная литература. Этот раздел «Апокрифов» содержит большое количество ювенилий, полезных разве что биографу с психологическим уклоном. Но книги, которые писатель не пишет в отрочестве, — иные, нежели те, что не написаны автором-профессионалом. За взрослые не-книги он должен отвечать.

В 1850 году, в Египте, Флобер проводит два дня, размышляя над историей про Микерина, благочестивого царя четвертой династии, который, по легенде, открыл храмы, закрытые его предшественниками. Впрочем, в письме к Буйе романист дает своему герою более грубую характеристику — «тот царь, что сношается с собственной дочкой». Может быть, интерес Флобера пробудился, когда он узнал (или даже вспомнил), что в 1837 году саркофаг царя раскопали и увезли в Лондон англичане. Гюстав мог его лицезреть, когда посетил Британский музей в 1851 году.

Я сам недавно попытался его лицезреть. Мне сказали, что саркофаг не относится к числу ценных экспонатов и его не выставляли с 1904 года. Когда его привезли, считалось, что это четвертая династия, но потом оказалось, что двадцать шестая; частицы мумифицированного тела внутри, может быть, принадлежат Микерину, а может, и нет. Я испытал разочарование, смешанное с облегчением: что, если бы Флобер продолжил работу и вставил в роман подробное описание царской гробницы? У доктора Энид Старки появился бы шанс прихлопнуть еще одну Ошибку в Литературе.

(Может быть, посвятить доктору Старки статью в моем карманном путеводителе по Флоберу; или это избыточная мстительность? S — Сад или Старки? Кстати, «Лексикон прописных истин Брэйтуэйта» отлично продвигается. Все, что вам нужно знать о Флобере, чтобы не ударить лицом в грязь! Еще несколько статей, и я закончу. Я уже вижу, что с буквой X у меня будут сложности. В «Лексиконе» самого Флобера на букву X ничего нет.)

В 1850-м, будучи в Константинополе, Флобер объявляет три проекта: «Une nuit de Don Juan» (к которой даже был составлен план), «Анубис», история «женщины, которая хочет совокупиться с Богом», и «мой фламандский роман о девушке, которая умирает девственницей и мистиком… в маленьком провинциальном городке, в глубине сада, засаженного капустой и фруктовыми деревьями…». В этом же письме Гюстав жалуется Буйе на опасность слишком тщательного планирования: «Увы! Мне кажется, что если столь тщательно препарировать еще не рожденных детей, не хватит похотливости, чтобы их сделать». В указанных случаях Гюставу не хватило похотливости, хотя в третьем проекте некоторые видят смутное предзнаменование то ли «Госпожи Бовари», то ли «Простой души».

В 1852–1853 годах Гюстав всерьез размышляет над «Спиралью» — «большим метафизическим, фантастическим и крикливым романом», чей герой живет типично флоберовской двойной жизнью — он счастлив в мечтах и несчастен в реальности. Понятно, какой из этого вывод: что счастье существует только в воображении.

В 1853 году возрождается «одна моя давняя мечта»: роман о рыцарстве. Даже после Ариосто такой проект все же осуществим. Гюстав объявляет, что он привнесет в этот предмет «ужас и большую поэзию».

1861 год: «Вот уже давно я размышляю над романом о сумасшествии, точнее — о том, как именно сходят с ума». Примерно тогда же или чуть позже он обдумывает, по словам Дюкана, театральный роман; он сидит в актерской уборной, записывая откровения чрезмерно разговорчивых актрис. «Только Лесаж в “Жиль Бласе” коснулся истины. Я открою ее во всей наготе, потому что невозможно представить, до какой степени она комична».

В это время Флобер уже наверняка понимает, что любой полномасштабный роман отнимет у него пять — семь лет и большинство отложенных проектов впустую выкипят на медленном огне. В последние двенадцать лет его жизни мы обнаруживаем четыре основных замысла плюс весьма интригующий пятый — нечто вроде roman trouvé.

а) «Гарель-Бей», восточная история. «Будь я помоложе и побогаче, я бы вернулся на Восток, чтобы узнать современный Восток, Восток Суэцкого перешейка. Большая книга об этом — моя давнишняя мечта. Я бы хотел показать дичающего европейца и цивилизующегося дикаря! Разработать контраст между двумя мирами, которые в конце концов сливаются… но поздно».