Письма из Лондона - читать онлайн книгу. Автор: Джулиан Барнс cтр.№ 81

Или — довольно часто, чтоб жизнь медом не казалась — не двигающих. Channel 4, передававший первый час каждой игры в прямом эфире, ударялся в обсуждение квазифилософских проблем бытия и ничто. Неизменно происходило одно и то же — в первые несколько минут игроки за один присест проскакивали известный дебют, пока один не отклонялся от стандартной линии, приступая к заранее подготовленной вариации. Игрок, столкнувшийся с сюрпризом, устраивался поудобнее, чтобы, впав в полудрему, с чувством, с толком, с расстановкой поразмышлять о случившемся, тогда как новатор отходил и делал себе чашечку чая. Кульминацией этого эфирного «воплощенного мышления» стала Девятая партия, сама по себе факсимиле Пятой в своих дебютных ходах. После того как первые одиннадцать ходов оттарабанили за пару минут, Каспаров сыграл оригинальный ход. Шорт думал. И думал. Рекламная пауза. И думал. И думал. Вторая рекламная пауза. И думал. Наконец, на исходе сорока пяти минут прямого эфира, он рокировался. Теннис и гольф? До свиданья.

Другая причина, по которой шахматы вряд ли побьют рекорды популярности (а поддержка овоща, сутки напролет валяющегося на диване перед телевизором, равно как и обалдуя, протирающего штаны на трибунах, является существенным финансовым фактором), — это харизмы игроков, весьма и весьма различающиеся. Если бы у всех игроков были такие же светлые головы и подвешенные языки, как у Гарри Каспарова, шахматы могли бы печатать собственные чековые книжки. Но истина в том, что слишком много членов клуба четырех коней не то чтобы совсем ку-ку, но, как бы это сказать, принадлежат к особой касте трэйнспоттеров [162] . Склонность к аноракам, полиэтиленовым пакетам, лежалым бутербродам, интровертное возбуждение — это лишь некоторые из их отличительных особенностей. Телевидение изо всех сил старалось работать с отдельным и особям и: двумя штатным и гроссмейстерами Channel 4 были Дэниел Кинг, выглядевший — со своей шевелюрой до плеч и сорочками всех цветов радуги — определенно vie de Boheme, на фоне коллег по крайней мере, и словоохотливый тип по имени Рэймонд Кин (прозванный «Пингвином» из-за своего раскормленного брюшка и довольно антарктических контуров головы и плеч). Самым впечатляющим, однако ж, — или, если вы были озабоченным рейтингами инспектором телеканала, производящим самое страшное впечатление — был третий: Джон Спилман.

Спилман, вне всякого сомнения, очень сильный игрок — в 1988-м он одолел Шорта в кандидатском цикле, а в настоящее время был одним из секундантов англичанина. Кое-кто, более того, придерживался мнения, что спилмановский заковыристый и неизмеряемый общим аршином стиль мог причинить Каспарову больший ущерб, чем шортовская манера, агрессивная без обиняков; впрочем, когда в порядке эксперимента я изложил эту теорию гроссмейстеру Джеймсу Пласкетту в баре Гостиной, он посмотрел на меня так, будто я только что сыграл какой-то откровенно идиотический дебют (что - то вроде lh4), и ответил: «Газза разгромит кого угодно, разве нет?» А вот моя скромная лепта в памятник Спилману: однажды я играл с ним в благотворительные синхронные шахматы, и, надо сказать, он управлялся с моим атакующим напором и заранее заготовленными оригинальными ходами куда как недурно, особенно если учесть, что одновременно он отражал натиск еще тридцати девяти человек. (По правде сказать, вот что там происходит: ты сидишь над доской, обливаясь холодным потом и испытывая чувство жуткого одиночества — зная, что обязан сходить к тому моменту, когда гроссмейстер вновь предстанет перед тобой. Это прекрасно на старте, когда риск позорно дать зевка меньше, и у тебя есть сколько-то времени на раздумье, пока он шастает по другим тридцати девяти доскам; но по мере того как партия развивается, другие игроки выбывают, позиция усложняется, твой истязатель носится между столами с такой скоростью, что едва успеваешь взглянуть на доску, а уж он опять тут как тут. В такие моменты чувствуешь жалкое подобие того, что значит выдерживать полномасштабный прессинг самого высокого уровня с другой стороны доски. Еще один унизительный аспект — осознавать, что мечущаяся фигурка, которая на секунду вглядывается в позицию, отстреливается и как угорелая мчится дальше, на самом деле играет не с тобой; она играет с доской. Ты не только какая-то несчастная одна сороковая ее времени на размышление, но также и простой эквивалент некой готовой позиции, этюд, подсунутый ему кем-то из тренеров, чтобы немножко растормошить своего подопечного.

Но Спилман, при том что за доской-то он семи пядей во лбу и нянькаются с ним, будто с малым дитятей, никогда не станет Агасси шестидесяти четырех клеток. Однажды в The Times его имя набрали с опечаткой — «Specimen» [163] и это прозвище по-прежнему на слуху и не утратило своей актуальности. Рослый, нескладный и стеснительный, вечно с потупленным взором, в очках с толстыми линзами и круглой клумбой волос на голове, которых не касалась расческа,Specimen — крайний случай «яйцеголовости» игрока в шахматы. Вторым его прозвищем, дошедшим до нас с тех времен, когда он помимо всего прочего носил карабас-барабасовскую бороду, было Speelwolf. Сохранились раритетные телевизионные кадры, где он танцует после шахматной Олимпиады. Не то чтобы это существо крутится волчком — оно как будто разматывается: исступленное, напрочь лишенное координации, вихреобразное, сорвавшееся с цепи после нескольких дней, проведенных в строгой дисциплине. Боадицея [164] со своими ножами на осях колесниц и та расчистила бы вокруг себя меньше места, чем гроссмейстер на танцполе. Несмотря на его регулярные появления в телевизоре на протяжении трех месяцев, можно было бы побиться об заклад на что угодно, что ни одна сеть магазинов одежды не обратилась к нему впоследствии с предложением спонсорского контракта. Короче говоря, он — самый страшный кошмар спортивного маркетолога. Все это, разумеется, к вящей — и более серьезной — славе шахматного спорта. Однако ж тревожное и неотменяемое присутствие Specimen служит символическим препятствием мечтам популяризатора.

Когда началась Пятая партия и Шорт отставал на целых три очка, букмекеры «William Hill» отказались дальше принимать деньги на Каспарова. Патриотически настроенные оптимисты прочесывали архивы в поисках прецедентов плохих стартов, героически преодоленных (разве не проигрывал Стейниц 1:4 в чемпионате мира, великий Фишер — 0:2, а Смыслов так и вообще один в один — 1/2: З 1/2). К Девятой партии Шорт, однако ж, проигрывал уже все пять очков, и ни о каком чемпионстве речи быть не могло. Чего на самом деле не смогла показать немилосердная статистика, так это что игры были яркими и захватывающими, и причем почти до самого конца состязания. Оба шахматиста питали склонность к резким, открытым позициям, что — помимо всего прочего — подразумевало, что наблюдатель-дилетант мог гораздо отчетливее понимать происходящее. Не все профессиональные обозреватели одобрили это. Во время Шестой партии комментаторскую кабинку Театра Савой занимал американский гроссмейстер Ларри Иване, который качал головой с таким скепсисом, что в наушниках практически слышен был хруст его шеи. «Да это какой-то этюд из серии «Против лома нет приема» из журнала Kingpin. Да разве это похоже на партию на чемпионате мира? Да на бульваре и то лучше в шахматы играют». Возможно; но одно было очевидным: здесь напрочь отсутствовали те зажатые, вязкие позиции старой советской школы, в которой первым делом считалось лишить противника пространства, с перспективой, если все пойдет гладко, разменяться пешками ходу эдак на 80-м, за чем следовал каверзный обмен слон-за-коня — на 170-м ходу, и все это вело к умеренной разбалансировке позиций противника и легкому техническому преимуществу ходу эдак на 235-м мучительного эндшпиля. Ничего подобного: здесь были шикарные, кавалеристские атаки и головокружительные ретирады, которым аплодировал бы сам Бастер Китон.