И все это, наверное, абсолютно правильно. Для
тех Темных и Светлых, что просто живут среди людей, превосходя их по
возможностям, но ничем не отличаясь по стремлениям. Для тех, кто выбрал жизнь
по правилам, а не противостояние.
Но стоит лишь выйти на рубеж, тот незримый
рубеж, где стоим мы, дозорные, разделяя Тьму и Свет…
Это война. А война преступна всегда. Всегда,
во все времена., в ней будет место не только героизму и самопожертвованию, но
еще и предательству, подлости, ударам в спину. Иначе просто нельзя воевать.
Иначе — ты заранее проиграл.
Да что же это такое, в конце концов! За что
стоит драться, за что вправе я драться, когда стою на рубеже, посредине, между
Светом и Тьмой? У меня соседи — вампиры! Они никогда, во всяком случае. Костя,
— никогда не убивали. Они приличные люди с точки зрения людей. Если смотреть по
их деяниям — они куда честнее шефа или Ольги.
Где же грань? Где оправдание? Где прощение? Я
не знаю ответа. Я ничего не в силах сказать, даже себе самому. Я уже плыву по
инерции, на старых убеждениях и догмах. Как могут они сражаться постоянно, мои
товарищи, оперативники Дозора? Какие объяснения дают своим поступкам? Тоже не
знаю. Но их решения мне не помогут. Тут каждый сам за себя, как в громких
лозунгах Темных.
И самое неприятное: я чувствовал, что, если не
пойму, не смогу нащупать этот рубеж, я обречен. И не только я один. Погибнет
Светлана. Ввяжется в безнадежную попытку спасти ее шеф. Рухнет вся структура
московского Дозора. «Оттого, что в кузнице не было гвоздя». Я еще постоял,
опираясь рукой о грязную кирпичную стену. Вспоминал, кусая губы, пытаясь найти
ответ. Не было его. Значит — судьба.
Пройдя уютным, тихим двором, я вышел к «дому
на ножках». Советский небоскреб вызывал какое-то подспудное уныние, совершенно
неоправданное, но яркое. Похожее чувство я иногда испытывал, когда проезжал в
поезде мимо заброшенных деревень или полуразрушенных элеваторов. Неуместность,
слишком сильный замах, кончившийся ударом по воздуху.
— Завулон, — сказал я, — если ты слышишь…
Тишина, обычная тишина позднего московского
вечера — рев машин, кое-где музыка из окон, и безлюдье.
— Ты все равно не мог рассчитать все, —
произнес я в пустоту. — Никак не мог. Всегда есть развилки реальности. Будущее
не определено. Ты это знаешь. И я тоже знаю.
Я пошел через дорогу, не оглядываясь по
сторонам, не обращая внимания на машины. Я ведь на задании, верно? Сфера
отстранения!
Звякнул, застывая на рельсах, трамвай. Машины
сбавили ход, объезжая пустоту, в центре которой был я. Все перестало
существовать — только здание, на крыше которого мы вели бой три месяца назад,
темнота, проблески энергии, невидимой человеческим взором.
И эта мощь, которую дано узреть немногим,
нарастала.
Здесь был центр тайфуна, я не ошибся. Меня
вели именно сюда? Прекрасно. Я пришел. Завулон, ты все-таки помнишь то
маленькое, постыдное поражение. Не можешь не помнить, как получил пощечину в
присутствие своих же рабов.
Помимо всех высоких целей — я понимаю, что для
него они высоки, — в нем кипит еще одно желание, бывшее когда-то простой
человеческой слабостью, а ныне неизмеримо усиленное сумраком. Отомстить.
Расквитаться.
Переиграть бой заново. Помахать кулаками после
драки.
Во всех вас, великих магах, и Светлых и
Темных, есть эта черта — пресыщенность обычной схваткой, стремление победить
изящно. Унизить противника. Вам скучны простые победы, они в прошлом. Великое
противостояние выродилось в бесконечную шахматную партию. Как для Гесера,
великого Светлого мага, что с таким удовольствием издевался над Завулоном,
приняв чужой облик.
Для меня противостояние еще не стало игрой.
Может быть, в этом и скрыт мой шанс. Я достал из кобуры пистолет, снял его с
предохранителя. Вдохнул — глубоко-глубоко, будто готовясь нырнуть. Пора.
* * *
Максим чувствовал, что в этот раз все решится
быстро.
Не будет ночного бдения в засаде. Долгого
выслеживания тоже не будет. Озарение в этот раз пришло слишком яркое, и не
только ощущение чужого, враждебного присутствия, а еще и четкая наводка на
цель.
Он доехал до перекрестка улицы Галушкина и
Ярославской, остановился во дворе многоэтажного здания. Посмотрел на тлеющий
черный огонек, медленно перемещающийся внутри здания.
Темный маг — там. Максим уже воспринимал его
реально, почти зримо. Мужчина. Слабые способности. Не оборотень, не вампир, не
инкуб. Именно Темный маг. Учитывая невысокую силу, проблем не будет. Проблема в
другом.
Максим мог только надеяться и молиться, что
это не будет происходить так часто. День за днем уничтожать порождения Тьмы — тяжело
не только физически. Есть еще и тот, самый страшный миг, когда кинжал пронзает
сердце врага. Миг, когда все вокруг начинает дрожать, балансировать, краски
тускнут, звуки меркнут, движения замедляются. Что он сделает, если однажды
ошибется? Если не врага рода человеческого ликвидирует, а убьет обычного
человека? Он не знал.
Но ведь нет выхода, раз только он в целом мире
способен отличить Темных от простых людей. Если только в его руки вложено —
Богом, судьбой, случаем, оружие.
Максим достал деревянный кинжал. Посмотрел на
игрушку с легкой тоской и смятением. Не он выстругивал когда-то этот кинжал, не
он дал ему громкое звучное имя «мизерикорд».
Им было тогда по двенадцать лет, ему и Петьке,
его лучшему и, пожалуй, единственному в детстве, да что уж скрывать,
единственному в жизни, другу. Они играли в какие-то рыцарские баталии, недолго,
правда, в их детстве было много развлечений и без всяких компьютеров-дискотек.
Играли всем двором, одно-единственное недолгое лето, выстругивая мечи и
кинжалы, рубясь вроде бы в полную силу, но осторожно. Хватало ума понять, что и
деревяшкой можно выбить глаз или порезаться до крови. Странное дело, с Петькой
они всегда оказывались в разных лагерях. Может быть, потому, что тот был чуть
младше и Максим слегка стеснялся юного друга, глядящего на него восторженными
глазами и ходящего следом молчаливым влюбленным хвостиком. И это было совсем
обыденно, когда в очередной баталии Максим выбил из рук Петьки деревянный меч —
тот ведь почти не отбивался от него — и закричал: «Ты пленен!»