Алмазная скрижаль - читать онлайн книгу. Автор: Арина Веста cтр.№ 40

Юность ознаменовалась для Василия отвратительной догадкой, что зачат он был между мытьем полов и выносом уток за неходячими больными, но мучительная надежда отыскать след отца много лет бередила его душу. Неукротимое стремление к этому человеку, тысячи мыслей о нем, слова упрека и страстные просьбы были его первой в жизни молитвой. Крупицы сведений, которыми он кормил свою душу, распаляя свою ненависть и любовь к отцу, стоили ему немалых унижений. Из дворовых сплетен он вызнал, что родителем его с большой долей вероятности был столичный практикант-медик.

…Дождь вновь набрал силу и шумел ровно, плескал в лужи на полу, ржавыми потоками бежал по стенам, каждый новый порыв ветра осыпал монаха ледяным градом, но отцу Гурию казалось, что дождь – это тоже молитва. Теперь он молился о Герасиме. Не так, как раньше, с чувством тонкой гордости, но словно пес в потемках выл над перерубленной лапой.

Из звенящей воспаленной тьмы на него взглянули женские глаза. Небольшие, косенькие, с заячьей рыжинкой в сердцевине. Он не мог вспомнить, чьи они… За что укоряют, плачут о чем?

Так растерянно, словно навек удивившись чему-то, смотрела когда-то Настя.

Память вернула его к событиям прошедшего марта, когда он скитался у трех столичных вокзалов, простуженный и ослабевший от бескормицы. От него уже начали шарахаться люди, и в глазах завелась смертная стень, но он был свободен. Жизнь была проста и понятна. Счастье равнялось сытости, а покой – теплу. Разум его был занят бесконечной молитвой, не оставляя и минуты на тревоги или печаль.

В один из первых скитальческих дней его досыта накормил в буфете какой-то молчаливый батюшка из Лавры, старушки-торговки протягивали ему соленые огурчики, зелено-стеклянные с морозцу. Сердобольная буфетчица совала ему, не поднимая глаз, стакан чая и горячий постный пирожок в промасленной бумаге.

В другой раз безногий калека, с факирской ловкостью выбрасывающий из-за провшивевшей пазухи старого комуфляжа десятирублевки и сияющую мелочь, набил его карманы «деньгой». У парня была словно срезана половина лица, но другая пьяно и нахально улыбалась всему миру, успевая заглядывать под юбки мимо проходящих горожанок. Отец Гурий успел узнать его прозвище – Циклоп. Дани Циклоп никому не платил, потому что дрался с остервенением, невзирая на любое количество нападающих.

– Молись за Гликерию, Божию Лилию, отец, – на прощание крикнул Циклоп и запрыгал куда-то на своих руках-культях, одетых в полосатые вязаные носки. Через день Циклоп погиб под маневровым составом.

Слежку он почувствовал не сразу. Парень в кожаной куртке, прячущий болезненно-бледное лицо под козырьком бейсболки, дважды мелькнул в зале ожидания, зацепился взглядом за монаха и встал поодаль. Отец Гурий медленно обошел зал, искоса пытаясь рассмотреть подозрительное лицо, но парень каждый раз отворачивался, так что отец Гурий видел лишь темные пряди сальной гривы, убранной в конский хвост, да прострелянную по швам медными клепками короткую кожаную курточку.

Отец Гурий ни на секунду не расставался с книгой. На груди, под подкладкой, он соорудил посредством булавок большой карман и постоянно чувствовал драгоценное бремя у самого сердца. Серапион? Неужели за ним уже послали? Он вспомнил людей, приезжавших к брату Серапиону. Редко по одному, чаще – по трое, пятеро. Все они были неуловимо похожи не только чертами, но и выражением лиц, как дети одной матери. В них чувствовалась хорошо сплоченная воля, они были умны, по-видимому, хорошо образованны и чем-то остро неприятны отцу Гурию. Проходя мимо, он опускал глаза, слушая обрывки громких разговоров, словно они уже весь мир поделили между собой. Одно из таких лиц, крупно вырезанное, жестко сжатое, теперь старательно избегало взгляда отца Гурия. Оглянувшись на монаха, парень с головой ушел в созерцание журналов за стеклами киоска. Отец Гурий подхватил рюкзак и, сутулясь, прячась за спины, бочком двинулся к выходу. Еще оставалась надежда, что его недобрый спутник – просто случайный вокзальный сиделец. Да, похоже, так оно и было. Отец Гурий облегченно вздохнул и выбрался на пустой, заплеванный табачной жижей перрон. Он уже собирался сделать несколько кругов по площади, чтобы окончательно оторваться от слежки, но сильный рывок развернул его лицом к вокзальному тамбуру, резкий удар по левой щеке ослепил розовым, разлившимся в глазах светом. Теряя сознание, отец Гурий чувствовал, как нападавший свирепо дергает и выкручивает лямки рюкзака из его онемевших пальцев. Рука запуталась, и тело, вероятно, еще некоторое время бесчувственно волочилось за грабителем. Он не слышал длинных милицейских свистков и стука форменных сапог по бетонному перекрытию. Он очнулся лишь тогда, когда его голову бережно приподняли с асфальта и подложили под затылок мягкое и теплое. Кто-то бережным прикосновением отер солоноватую сочащуюся сукровицу с его крыльев носа и губ.

– …Документы у этого вонюка смотрел? – разобрал отец Гурий сквозь кромешный гул, словно к перрону подплыл громыхающий поезд. Рядом захлебывалась милицейская рация. Отец Гурий слабо забеспокоился, документов у него не было, но книга и весь его скарб, кажется, были при нем, рука, обкрученная капроновыми ремнями, затекла и тупо ныла. Шея поворачивалась с болью и хрустом.

– …Оформляй в бомжатник… Возись тут с ними… – И говоривший подкрепил свою досаду содрогающими душу ругательствами.

– Дяденька милитон, не надо в бомжатник, я его знаю, это Сидор из Малаховки… – канючил прокуренный голосок. Какая-то девица, поглаживая отца Гурия по заросшей щеке, заботливо устраивала его голову на своих коленях.

– Сидор-пидор… Бывшая клиентура? – то ли уважительно, то ли с презрением осведомился милиционер. – Ну так забирай его! Тащи этого пентюха отседова!

Девушка помогла отцу Гурию подняться. Была она махонького роста, подросток, возросший на городской гидропонике, крашеные волосенки свесились спереди так, что и лица не видно. Отец Гурий мысленно перекрестился: дитя городских трущоб было одето в невообразимо зеленый, как медная ярь, полушубок из лохматого меха и обуто в малиновые, выше колен, ботфорты. Широкие раструбы сапог болтались вокруг худеньких синеватых ляжек; юбчонки на девушке, казалось, совсем не было. Невзирая на мартовский морозец, девушка была раскрыта, простоволоса и ярко раскрашена в зелень и перламутр. И веснушки, веснушки пестрили лоб, курносый носик и яблочно-круглые щеки. Целое подсолнуховое поле цвело на ее простоватом маленьком лице.

Звали ее Настей. В Москву она прибыла из дальнего северного поселка и теперь снимала жилье у Губишки. Губишка была вокзальной достопримечательностью. Во все погоды она сидела на земле, как истинно юродивая. Сквозь прорехи и заплаты всходило перекисшим тестом голое грязное тело. С непонятным упорством она выпрашивала подаяние, а выручку за квартиру пропивала дотла в компании вокзальной братии.

Вдвоем добрели они до мрачного, запущенного подъезда, тут девушка прислонила его к щербатой стене, а сама стала рыться в распухшей сумочке, отыскивая ключи. «Видение женско стрела есть, сим пленяюща тя в погибель» – сказано духовными отцами, и отец Гурий давно запретил себе смотреть на женщин, особенно на молодых, чтобы не проскользнуло в сердце острое жало соблазна.