— Во время оперативных действий в квартиру пришел полковник Нагиев. Он не представился, стал угрожать нам вашим именем, требовать, чтобы мы нарушили закон. Я посчитал, что этот гражданин имеет цель скомпрометировать вас, товарищ генерал, и задержал его для выяснения.
— Как это «скомпрометировать»? — рявкнул Кобулов.
— Он сразу же стал угрожать нам, пытался защитить задержанного, все это он выдавал за ваше распоряжение.
Генерал расстегнул крючки на воротнике кителя, достал новую папиросу, но не закурил, а начал вертеть ее в руках. Его короткие, покрытые волосами пальцы смяли папиросу. Он достал новую, прикурил. Черные глаза из-под оплывших век смотрели на Ельцова угрожающе и зло.
— Сколько вас было у Мохова?
— В квартире, товарищ генерал?
— Нет, в сортире, — хохотнул Кобулов.
— Четверо, товарищ генерал.
— Рапорта где?
— В деле, товарищ генерал.
Кобулов открыл папку, достал рапорта, пробежал их глазами.
— Ишь ты! Сговорились, а?
— Никак нет, товарищ генерал.
Кобулов порвал рапорта, бросил их в корзину.
— Где ценности и задержанные?
— Ценности в сейфе, товарищ Гельцер приглашена для опознания, задержанные в КПЗ.
— Ценности старухе верните, а задержанных я заберу. У нас к ним есть свои претензии. А ты, майор, иди служи дальше. Ты аттестован по МГБ или милиции?
— Майор милиции, товарищ генерал.
— Ладно, иди, молодец, быстро кражу поднял. А про Нагиева забудь и людям своим скажи об этом.
Но на этом все не закончилось. Мохова нашли отравившимся в своей квартире. Как ни старались оперативники, ничего в ней не обнаружили. Труп Веретенникова объявился в лесу под Коломной, когда стаял снег. Такие находки в милиции называют подснежниками.
Актрису Мелентьеву сбила насмерть неизвестная машина, прямо у входа в Театр драмы.
А в пятьдесят пятом, когда Ельцов уже стал подполковником и замначальника МУРа, он на Даунгеровке заловил налетчика-мокрушника Никанорова. Деваться Никанорову было некуда, на нем висело четыре убийства, совершенных с особой жестокостью, и он понимал, что его все равно прислонят к стенке. Поэтому и признался, что на квартиры богатых людей, имевших дорогие вещи, его наводил полковник Нагиев.
Никаноров и еще двое переодевались в форму МГБ в конспиративной квартире на улице Воровского, там же Нагиев давал им эмгэбэшные документы. Они приходили с ордером на арест и обыск, изымали ценности, а хозяев вывозили в песчаный карьер и расстреливали.
Потом, на конспиративной квартире, Нагиев забирал все драгоценности, а остальное барахло — меха, отрезы, пальто и костюмы они делили между собой.
Драгоценности уходили на самый верх, начальству.
Трупы из карьера забирал старшина из МГБ и отвозил в крематорий.
Ельцов задокументировал рассказ Никанорова, а потом начальник Главного управления Уголовного розыска сказал ему:
— Ты, Ельцов, сыщик классный, но об этом забудь, не наше это дело. Рапорт твой я в КГБ отправил, пусть чекисты со своими разбираются.
Потом следователь из военной прокуратуры, который вел дело Нагиева, рассказал ему, как братья Кобуловы вербовали уголовников и те по их наводке грабили и убивали людей, прикрываясь удостоверением МГБ.
* * *
Все это Игорь Дмитриевич вспомнил, пока ехал от дома до Трубной площади. Он пристроил машину на стоянке, рядом с домом Политпросвещения, вылез, огляделся. Город словно качался в утреннем мареве. Солнце еще не начало припекать, было по-утреннему ласковым. Свет его подновил облупленные стены старых домов, залил золотом бульвар.
Нет, не зря сегодня он вспомнил старую историю. Не зря. Все повторяется и будет повторяться, потому что алчность бессмертна. Конечно Болдырев — это сегодняшний Нагиев. И работает он на людей крутых и сановных. Иначе кто бы разрешил ему создавать под эгидой МВД специальную группу.
Игорь Дмитриевич вошел под арку дома и едва увернулся от несущегося на велосипеде пацана лет десяти. Он успел только заметить азартно вытаращенные глаза и закушенную губу юного гонщика. Пролетел велосипедист и скрылся за углом, и Ельцов позавидовал ему. Счастливому и радостному в это отличное летнее утро.
В подъезде дома, где жил Кретов, пахло залежавшимся сукном, нафталином и бумажной трухой. Лифт работал, и, как ни странно, стены его были без наскальной живописи.
Ельцов поднялся на четвертый этаж, взглянул на номер квартиры и нажал кнопку звонка. Тихо. Ни звука.
Тогда он постучал кулаком в дверь и прислушался. Заливисто затявкала собака, потом послышались тяжелые шаги.
— Кто? — спросил хриплый голос за дверью.
— Свои, Витя, свои.
Скрипнул замок, и распахнулась дверь. На пороге стояло некое подобие человека, в синих семейных трусах, грязной майке, с разбитым опухшим лицом.
— Вы Кретов?
— Я, товарищ полковник.
— Значит, узнал меня?
— Так точно, вы начальник МУРа полковник Ельцов.
— Ну что же, тогда можно сразу перейти к делу. Я могу войти?
— Конечно. Только пойдемте на кухню, у меня в комнатах…
— Понятно.
Ельцов прошел на кухню — чистую и прибранную и сел на табуретку, похожую на трехногого паука. Косматый маленький песик подскочил к нему, поставил лапы на его ногу.
Ельцов наклонился и взял собачку на руки.
— Ну что, хороший мой? Что?
Песик преданно заскулил и начал облизывать щеку полковника.
— Славный у тебя пес, Кретов. Любит тебя?
— А кому же еще меня любить, товарищ полковник? — Когда заговорили о собаке, голос Кретова стал нежным и мягким.
— Хорош! — Ельцов внимательно посмотрел на опухшую разбитую рожу Витьки. — Хорош. Такое лицо, братец Кретов, в штанах носить надо. Что, асфальтовая болезнь?
— Упал я вчера.
— Ишь, как у тебя руки-то трясутся. С острова Большой Бодун приехал?
— Было дело.
— Похмелись, иначе умрешь, не дай бог.
— Нечем, — жалобно выдохнул Витька.
— Стакан есть?
— Конечно.
— Давай.
Кретов открыл шкафчик над газовой плитой, вынул из него стакан, поставил на стол.
Ельцов взял его в руку. На удивление, стакан оказался безукоризненно чистым. И вообще эта прибранная кухня, чистая посуда, незахламленный коридор никак не вязались с внешним видом хозяина.