Так думал князь Андрей, слушая толки, и очнулся только
тогда, когда Паулучи позвал его и все уже расходились.
На другой день на смотру государь спросил у князя Андрея,
где он желает служить, и князь Андрей навеки потерял себя в придворном мире, не
попросив остаться при особе государя, а попросив позволения служить в армии.
Глава 12
Ростов перед открытием кампании получил письмо от родителей,
в котором, кратко извещая его о болезни Наташи и о разрыве с князем Андреем
(разрыв этот объясняли ему отказом Наташи), они опять просили его выйти в
отставку и приехать домой. Николай, получив это письмо, и не попытался
проситься в отпуск или отставку, а написал родителям, что очень жалеет о
болезни и разрыве Наташи с ее женихом и что он сделает все возможное для того,
чтобы исполнить их желание. Соне он писал отдельно.
«Обожаемый друг души моей, — писал он. — Ничто, кроме чести,
не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием
кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и
перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству.
Но это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я буду жив и все
любим тобою, я брошу все и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к
моей пламенной груди».
Действительно, только открытие кампании задержало Ростова и
помешало ему приехать — как он обещал — и жениться на Соне. Отрадненская осень
с охотой и зима со святками и с любовью Сони открыли ему перспективу тихих
дворянских радостей и спокойствия, которых он не знал прежде и которые теперь
манили его к себе. «Славная жена, дети, добрая стая гончих, лихие десять —
двенадцать свор борзых, хозяйство, соседи, служба по выборам! — думал он. Но
теперь была кампания, и надо было оставаться в полку. А так как это надо было,
то Николай Ростов, по своему характеру, был доволен и той жизнью, которую он
вел в полку, и сумел сделать себе эту жизнь приятною.
Приехав из отпуска, радостно встреченный товарищами, Николай
был посылан за ремонтом и из Малороссии привел отличных лошадей, которые
радовали его и заслужили ему похвалы от начальства. В отсутствие его он был
произведен в ротмистры, и когда полк был поставлен на военное положение с
увеличенным комплектом, он опять получил свой прежний эскадрон.
Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось
двойное жалованье, прибыли новые офицеры, новые люди, лошади; и, главное,
распространилось то возбужденно-веселое настроение, которое сопутствует началу
войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался
удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно
придется их покинуть.
Войска отступали от Вильны по разным сложным
государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления
сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном
штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в
лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым
делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в
глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что
отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от
хорошенькой панны. Ежели и приходило кому-нибудь в голову, что дела плохи, то,
как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову,
старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем
деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими
помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом
пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было
увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь,
как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было
жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант,
в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов.
Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко
сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона,
которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали
дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к
русским границам.
13-го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в
серьезном деле.
12-го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем
и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого
дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и
Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным
на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от
щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
— Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? — И офицер
рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил
трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина,
который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно
поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в
отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать
Ростову и, как женщина, был влюблен в него.