Мысли проносятся в ее голове с такой скоростью, что ее едва не начинает тошнить. Надо остановить, усмирить это бешеное мелькание, иначе она не сможет думать. Изо всех сил стиснув ладони, она опускается на колени, наклоняется вперед и изливает всю силу своей мысли и чувства в следующих словах:
— Господи милостивый, молю Тебя, услышь меня. Молю Тебя, сделай так, чтобы это был он. Пожалуйста, пусть он споет еще и пусть я найду способ дать ему о себе знать.
Однако это похоже на безумство: быть здесь и просить помощи у Бога. Если Господь любит ее, то почему позволил им запереть ее? Ведь она ничего не сделала. Ну, почти ничего. Несколько поцелуев украдкой, влажные ладони, скользящие по коже, касание набухающих языков. В музыке они грешили куда больше. О-о! Сами их души соединялись в ней. Но этого никто не видел. Кроме Бога. Неужели это и впрямь грех — полюбить человека из-за его голоса? И теперь Господь наказывает ее за это? Разве может Он быть так жесток?
«Говори с ним. Он ждет, Он всегда ждет знака. Мы Его дети, и Он слушает нас». — Наставления Юмилианы всплывают в ее мозгу.
— Прости меня, — произносит она шепотом. — Прости. И помоги. Молю.
Она стоит на коленях и молча ждет. Края каменных плит пола впиваются ей в колени, тело ломит от бесконечной чистки и мытья. Постепенно шум в ее голове стихает, сменяясь пульсирующей болью, и она становится спокойнее и сосредоточеннее.
— Благодарю Тебя, — говорит она, наслаждаясь болью в коленях. — Благодарю.
Она встает и направляется к сундуку. На смену возбуждению пришла целеустремленность. Под сукном, рядом с листками, лежат шесть камней, подобранных на краю аптекарского огорода, где они с Зуаной копали корни. Выбрав самый крупный, она взвешивает его на ладони. Он гладкий и тяжелый, как будто сама земля его полировала. Ха! Она уже думает, как сестра Зуана. Радуги в небе, реки золота и серебра в земле, космический дух, оживляющий все сущее… Даже в камнях для нее таится чудо. Сумасшедшая…
И все же, когда сегодня после работы Зуана вытащила тот магнитный камень и поднесла его к ложке, которая буквально подпрыгнула и прилипла к нему… О-о! Это было что-то. Что-то, понятное ей. Сила притяжения. Как музыка между нею и Джакопо.
Она возвращается к сундуку и шарит в нем дальше, пока не находит то, что ей нужно: две нижние юбки, обе шелковые, одну белую, другую красную. Она кладет их на пол. Ночью на мостовой какой цвет будет выделяться ярче? Белый? Она поднимает над юбкой свечу, но белый кажется серым и обыденным, в то время как красный сверкает, как свежая кровь. Тот ли это цвет, о котором все говорили: придающий красноту губам, прерывающий лихорадку и избавляющий от меланхолии? Так, кажется, сказано в книге, написанной отцом сестры-травницы? Меланхолия. Даже само слово печально, как серый туман, удушающий все, к чему ни прикоснется. Не один раз за последние недели она прямо чувствовала, как он ползет по каменным плитам ее кельи, поджидая того мига, когда у нее больше не будет сил сопротивляться. Но он пришел, и настроение ее переменилось.
Губы дамы моей краснее рубинов,
А волосы — облако золотое,
Пронзенное солнечным лучом.
Но когда повернет ко мне она спину,
День станет ночью, ударит мороз.
Она берет красную юбку, зубами надрывает ткань и принимается рвать ее на широкие ленты. Закончив, она берет два листка со стихами, переворачивает их обратной стороной и начинает писать.
Глава двенадцатая
Если Зуана ждала благодарности от Серафины, то всякие иллюзии на сей счет покинули ее довольно быстро. Вообще-то некоторое время ей даже пришлось работать в одиночку, ибо с девушкой не все оказалось ладно. В ночь после собрания ночная сестра, получив тайное указание участить обходы ввиду раннего появления карнавальных воздыхателей, обнаружила послушницу во второй галерее, где та заблудилась, пытаясь найти дорогу в свою келью, причем руки у нее были ледяные, а сандалии покрывала грязь, испачкаться которой можно лишь в саду.
Когда сначала сестра-наставница, а потом и аббатиса расспрашивают ее о том, где она была и что делала, девушка отказывается отвечать на их вопросы. На виновную, которая отказывается признаться, налагается более суровое взыскание. Два дня она сидит взаперти в своей келье на хлебе и воде. Но сначала Августина и другая прислужница тщательно обыскивают келью и находят в сундуке некие бумаги. В ту же ночь вопли послушницы снова сотрясают монастырь. Зуана сидит у себя в келье над книгами и ничего не может сделать. Ей, как и другим монахиням, запрещено даже близко подходить к девушке. Когда процессия сестер движется по галерее к заутрене, они слышат, как девушка бросается на дверь своей кельи, осыпая ее ударами такой силы, что кажется, будто или она, или дерево не выдержит. Другие послушницы нервно оглядываются на ходу, одна начинает плакать. Но когда некоторое время спустя они возвращаются из часовни, стук и крики прекращаются. С тех пор в келье стоит тишина.
На второй день пополудни сестра Юмилиана проводит с Серафиной час в ее келье, откуда приводит девушку к обеду в трапезную, где та сидит одна на полу, а перед ней стоит тарелка с объедками, густо посыпанными горькой полынью и золой. Урок, который с легкой дрожью в голосе читает в тот день сестра Франческа, взят из поучений святого Иоанна Климакуса, одного из отцов-пустынников, и посвящен покаянию как добровольному преодолению страданий, очищению совести, дочери надежды и отказу от отчаяния. Поучение обладает особой красотой, и многие монахини ощущают, как у них становится светлее на сердце. По окончании трапезы аббатиса велит девушке лечь на пол у двери, где все выходящие переступают через нее, но не все делают это так же осторожно, как Зуана.
Как назло, следующий день в монастыре — время визитов.
Серафина не в первый раз проводит время в келье, пока другие развлекают гостей (в первые три месяца послушницам запрещены все контакты с внешним миром — правило, которое в обычных обстоятельствах при всей его кажущейся жестокости является милосердным, ведь слишком ранняя встреча с родными и любимыми может разбередить едва начавшую затягиваться рану), однако всеобщее возбуждение, нарастающее с приближением карнавала, придает этому посещению особую энергию. Следующий день — праздник святой Агнесы, ради которого приготовлен особый обед, а в часовню придут придворные послушать новые псалмы сестры Бенедикты, сочиненные для вечери. В парлаторио полно народу: без малого две дюжины монахинь, разделившись на небольшие группки, развлекают и угощают отцов, матерей, сестер, братьев, племянников, племянниц, кузенов и кузин, с которыми так громко болтают и обмениваются подарками, что любой посторонний решил бы, что присутствует на какой-то придворной церемонии, а не на дне посещений в монастыре ордена Святого Бенедикта. Зуана, одиноко трудясь в своей келье (ее немногочисленные родственники, живущие в Венеции, давно предоставили ее своей судьбе), различает смех отдельных сестер, и даже после того, как ворота монастыря затворяются и в обители снова наступает тишина, те, кто принимал сегодня посетителей из внешнего мира, кажутся легче и светлее остальных.