Жизнь венецианского карлика - читать онлайн книгу. Автор: Сара Дюнан cтр.№ 98

— О Господи! О Боже, Боже, какой ужас! — говорю я, и тут слова начинают вырываться из меня целой рекой боли. — Какой ужас… Но знай, я не доносил на тебя… Нет, я не делал этого, но… Да, это я вломился в твой дом. После того, как увидел тебя на Мурано в тот день… Я… я залез в сундук, нашел книжку и стеклянные кружочки. Но потом я положил их на место, я никому их не показывал и никому не говорил про них. А кости — нет, я не хотел… То есть… Они были у меня в руке, но я нечаянно выронил мешок, и… этого не должно было случиться, я этого не хотел…

Она сидит совсем неподвижно, как умеет сидеть она одна, и в конце концов именно ее неподвижность заставляет меня прервать трескотню.

— Елена?

— Не будем об этом больше говорить, Бучино. Тут не о чем говорить. Стакан разбился, жидкость пролилась. Это все уже не важно. — Голос ее спокоен, в нем не ощущается тревоги, не ощущается совсем ничего, хотя вряд ли начинка пирожка могла подействовать так скоро. — Та женщина, с другой стороны канала, давно на меня зло таила. Когда-то я пыталась ей помочь сохранить ребенка, но тот умер еще в утробе. Я не сумела спасти дитя, а та решила, будто я нарочно убила его. Она кричала об этом на всех перекрестках, так что рано или поздно кто-нибудь услышал бы.

— А как же кости? — спрашиваю я через некоторое время. — Откуда они?

Она ничего не отвечает. И теперь в ее плотно сжатых губах я вижу тень прежней Коряги — той, которую я всегда боялся, той, чье молчание говорило о тайнах и скрытых силах. Раз уж она смолчала под пыткой, то и мне ничего не расскажет. Может, те кости были от нее самой? Или она, как священник, надежно хранит чужие тайны? Знает Бог, в этом городе полно женщин, которые прячут под пышными юбками раздувшиеся животы, чтобы спасти свое доброе имя. И каждый день погибают младенцы, которых те выдавливают и вытаскивают из чрева.

— Ты, наверное, давно знала, что тебя за это осудят?

Она слегка улыбается, и выражение ее лица смягчается.

— Ты же знаешь, я никогда не умела предсказывать будущее. Я просто раскидывала бобы и говорила людям то, что те сами желали услышать. Легкие деньги! Что же касается прошлого — нет, никто не в силах его изменить. Да, сколько бы денег заработал тот, кто умел бы это… — Она запинается. — Я бы отдала вам ваш рубин. Мой дед уверял, что это лучшая подделка из всех, что он изготовил.

Мы некоторое время сидим молча. Нам обоим есть что воскресить в памяти.

— Я очень боялась тогда, что ты заметишь до того, как отнести еврею.

— А-а… Нет, я ничего не заметил. Твой дед был прав. Это была превосходная подделка.

— Но ты ведь понял, что это я? Потом, когда ты узнал про меня?..

Я снова мысленно вижу ту давнюю картину: она сидит на кровати, замерев, будто зверек, а я стою, приблизив губы вплотную к ее уху. Я помню в мельчайших подробностях ее кожу, темные круги под глазами, слегка дрожащие губы.

— Да, я знал, что это ты. — Но сознание собственной правоты совсем не приносит мне удовлетворения. — Ты сама это задумала?

Она колеблется.

— Если ты спрашиваешь, всегда ли я была воровкой, — то нет.

— Но почему тогда?..

— Мы сговорились с Мерагозой.

— Я не об этом спрашивал.

— А о чем? Она раскусила меня. Узнала про глаза, про то, чем я занимаюсь, и, пользуясь тем, что знает это, заставила меня украсть камень. — Она умолкает. — Но все было не так. Мы сделали это вместе, потому что могли сделать. А еще потому — да, потому, что в ту пору я нуждалась в деньгах.

— Так значит, вы и мать ее обокрали?

— Нет, нет! Я ничего у нее не крала. Никогда. — И вдруг она снова оживляется. — Я ничего не знала о ее матери. Мерагоза никогда не приходила ко мне за помощью, а ведь я могла бы помочь, кое-что я могла бы дать ей, чтобы ослабить страдания. Я говорила об этом Фьямметте, и ты должен поверить мне. Я не знала, что ее мать болела и как она умерла.

— Хорошо, хорошо, я верю тебе. — Я накрываю ее ладонь своей, чтобы успокоить ее, и некоторое время мы сидим так молча. — Я знаю, ты ведь не жестока.

— О! А я ведь могла бы быть жестокой к тебе, Бучино, если бы только захотела. — И тут в ее голосе звучит лукавство прежней Коряги. — Я с самого начала на тебя сердилась. Этого я не стану отрицать. В те первые месяцы я старалась, как могла, ради нее—ради вас обоих. Но ты никогда не доверял мне, никогда. Как только у нее снова отросли волосы, ты хотел поскорее выставить меня за порог. Мерагоза понимала это не хуже меня. Мы всегда были чересчур плохи для вас. Так она мне и сказала.

Теперь слишком поздно лгать. Особенно — себе самому. Пусть Мерагоза — мерзкая жаба, но в этом она была права. У нас с госпожой было товарищество, союз. И я твердо решил, что больше никто к нам не примкнет. Даже те, в ком мы больше всего нуждаемся.

— Но раз ты это чувствовала, то зачем же потом к нам вернулась? Ты знала, что я подозреваю тебя, и тем не менее вернулась и продолжала нам помогать. Боже мой! Меня тогда это поразило.

Она ничего не говорит. Тишину снова нарушают стоны. Теперь, когда я знаю, что происходит за стеной, эти сильные глухие удары об камень кажутся мне страшнее самих стонов. Раз, два, три… Снова, снова.

— Фаустина? — Она нашаривает остатки пирожка, потом встает и, шаркая, подходит к прутьям решетки. Я встаю, чтобы помочь ей. — Фаустина! Ты меня слышишь? Просунь руку через решетку. Ты здесь?

Через некоторое время я вижу длинную худую руку, которая высунулась, будто обезображенная конечность попрошайки. Елена кладет на ладонь пирожок и загибает пальцы соседки, чтобы та его не выронила.

— Съешь! Это сладость, и от нее тебя сморит сон.

Ступая обратно к кровати, она кладет мне руку на плечо, ища опоры. Слабость это или, может быть, уже подействовал сироп?

— С твоим-то ростом, Бучино, из тебя бы вышла отличная трость. Мне часто хотелось на тебя опереться, когда спина начинала болеть. Горбунью-то изображать нелегко! Но даже когда я перестала на тебя сердиться, меня отпугивала твоя сварливость.

Я гляжу на ее подвижную улыбку. Она с самого начала все время меня поддразнивала, но в ее шутках всегда была какая-то ранящая колкость, как для нее, так и для меня. Однако это была не просто злость; похоже, она опасалась чего-то в себе самой. Ну конечно, я всегда знал, что она ощущает — злость, озорство, страх, вину, ликование. Я видел и ясно читал каждое из этих чувств у нее на лице. Наверняка она тоже все видела по моему лицу. Боже мой, так как же мы могли так долго ошибаться?

Мы сидим рядом на тюфяке, хотя в нем так мало соломы, что сидеть на нем так же жестко, как на голом полу. Она прислоняется спиной к стене.

— Я все равно не понимаю. Ты ведь еще так долго ходила к нам, помогала нам. И больше ни разу ничего не крала, — говорю я через некоторое время.

— Да… — Она замолкает. — Хотя у вас за серебряным замком спрятано целое состояние.