Я ждал, вздрагивая от внезапных вспышек молний, и думал, когда же кончатся эти проклятые дожди. Вот уже три недели кряду хлестало как из ведра, а для моей работы это всё — туши свет. Продажи катились в преисподнюю, сборы вообще были ни к черту. В дождь невозможно ходить по домам: люди попросту не открывают дверь. А поскольку клиенты у меня сплошь поденщики и прочая братия, то, даже если они открывают дверь, толку мало: их собственный заработок накрылся из-за скверной погоды. И можно сколько угодно бранить их и угрожать им, но как взять то, чего у них нет?
Я получал пятьдесят долларов в неделю — этого как раз хватало на содержание машины. Доход должны были приносить комиссионные, но заработать-то мне в последнее время ничего и не удавалось. То есть я, конечно, кое-что получал, но о прибыли не могло быть и речи. Так что приходилось мухлевать со счетами: я оставлял себе часть клиентских денег и подправлял цифры на карточках. К нынешнему дню я перебрал долларов триста с лишним, и если это выплывет прежде, чем я сумею закрыть недостачу…
Выругавшись под нос, я щелчком отбросил окурок во двор. А повернувшись к двери, увидел ее — девушку.
Думаю, ей было чуть за двадцать, хоть я и не большой мастак определять женский возраст на глаз. Копна волнистых светлых волос, скорее обрезанных, чем подстриженных, а глаза темные; возможно, это и не самые большие глаза из всех, что я видел у девушек, но на ее тонком белом лице они казались огромными.
На ней был белый халатик — из тех, что носят официантки и парикмахерши. В глубоком V-образном вырезе было на что посмотреть. Но чуть ниже — м-да… В сельскохозяйственном колледже (у меня была там пара клиентов) о ней сказали бы, что молока с нее будет побольше, чем мяса.
Она распахнула дверь. Я подхватил чемодан с образцами и вошел.
Девушка так и не произнесла ни слова — ни раньше, ни сейчас. Не успел я войти в дом, как она уже отвернулась и зашагала по коридору. Плечи ее были опущены, словно при ходьбе она склонялась вперед. Я последовал за ней, думая о том, что, хотя корма у нее не ахти какая крупная, форма этой кормы меня вполне устраивает.
Мы прошли через гостиную, столовую, кухню. Она впереди, а я за ней, причем довольно быстро, чтобы не отстать. Старухи и след простыл. Слышались только звуки наших шагов да раскаты грома.
У меня неприятно, болезненно заныло под ложечкой. Если бы не острая нужда продать наконец хоть что-нибудь — плюнул бы и ушел.
В кухне был боковой выход. Девушка скользнула туда, а я следом, стараясь держаться поближе и не сводя с нее глаз. Я хотел ей что-то сказать, но, черт подери, не знал, что именно.
Спальня оказалась маленькая — скорее, просто комната, где стояли кровать и умывальный столик со старомодным тазиком и кувшином. Шторы задернуты, но свет все равно просачивался по краям.
Девушка закрыла дверь и, повернувшись ко мне спиной, начала возиться с поясом халатика. Тут я, конечно, сообразил, в чем дело, но, проклятье, было уже поздно. Слишком поздно ее останавливать.
Халатик упал на пол. Под ним ничего не было. Она повернулась ко мне.
Я не хотел смотреть. Мне стало тошно, и больно, и стыдно — а меня не так-то просто заставить устыдиться. Но я ничего не мог с собой поделать. Я должен был посмотреть на нее, даже если это будет последнее, что я увижу в жизни.
На теле у нее был поперечный след, как от горячего утюга. Или от удара палкой. Или розгой… И капля крови…
Девушка стояла, опустив голову, и ждала. Зубы она стиснула, но я все равно заметил, что у нее дрожит подбородок.
— Боже мой, — сказал я. — Боже мой, милая…
Тут я наклонился и поднял халатик. Потому что я хотел ее, — пожалуй, я хотел ее с той самой секунды, когда увидел ее у двери, точно портрет, озаренный молнией. Но я бы не стал брать ее силой, даже если бы мне за это заплатили.
И тогда я попытался снова закутать ее в халатик, но, судя по тому, как все обернулось, не очень-то преуспел в этом деле. По крайней мере, на тот момент. Я возился с проклятой тряпкой и просил девушку не плакать, приговаривая, что она малышка и сладкая деточка и что я ни за что на свете не причиню ей вреда. Наконец она подняла на меня глаза, и, похоже, мое лицо ей понравилось так же, как мне — ее.
Она склонилась ко мне, тесно прижалась и спрятала голову у меня на груди. Она обвила меня руками, а я обвил ее. Мы стояли вместе, отчаянно ухватившись друг за друга; я поглаживал ее по голове и твердил, что плакать, черт возьми, совершенно не о чем. Я повторял, что она малышка и милая деточка и что старина Долли Диллон о ней позаботится.
Теперь, когда я все это вспоминаю, мне становится смешно до чертиков. Точнее, странно. Парень вроде меня облапил в спальне голую женщину, но даже не думал о том, что она голая. То есть я просто думал о ней, забыв о ее наготе.
И все же это было так. Да, именно так и было. Могу поклясться на целой стопке Библий.
2
В конце концов мне удалось ее успокоить. Я помог ей одеться, мы сели на край постели и стали перешептываться.
Ее звали Мона, а фамилия у нее была такая же, как у тетки, — Фаррел. По крайней мере, так она считала. Она знала только то, что ей рассказала старая стерва. Мона не помнила, чтобы когда-то жила с кем-то еще. Она не знала, есть ли у нее другие родственники.
— Что бы тебе не смыться отсюда? — спросил я. — Старуха не сможет тебя остановить. А если даже и попробует, ей мало не покажется.
— Я… — Она неопределенно мотнула головой. — Я не знаю, что делать, Долли. Куда идти. Я… я просто не знаю.
— Проклятье, да делай хоть что-нибудь, — настаивал я, — Ты можешь заняться чем угодно. Устроиться официанткой в забегаловку. Билетершей в кинотеатр. Продавщицей. Убирать дома, если ничего другого не сможешь найти.
— Я знаю, но… но…
— Но что? Ничего сложного, детка. Не хочешь говорить ей, что уходишь, так и не говори. Просто свали отсюда и не возвращайся. Ты же выходишь на улицу время от времени, правда? Она ведь не держит тебя взаперти круглые сутки?
Сперва она мотнула головой — нет, мол, — а потом кивнула, соглашаясь. Она частенько выходила из дому — выбиралась в окрестные магазины и даже в город за покупками для старухи.
— Ну вот видишь, — сказал я.
— У меня н-не получится, Долли…
Я вздохнул. Ведь я догадывался, что она не сможет. Она была слишком подавлена и напрочь лишена уверенности в себе. Вот если бы кто-то забрал ее отсюда и помог встать на ноги…
Мона смотрела на меня с виноватым видом. Кротко. Глаза ее умоляли. Я уставился в пол.
Чего, черт возьми, она от меня ждет? Я и так уже сделал для нее куда больше, чем следовало.
— Что ж, — сказал я, — на время твои проблемы решены. Я оставлю здесь это столовое серебро. Старуха не узнает, что… что… в общем, она пока оставит тебя в покое.