Вместо него возник гигантский коброид. Его голова
раскачивалась вдвое выше самого рослого из монахов, серебристый капюшон
раздувался; изогнувшись в виде огромного S, он готовился к смертельному выпаду.
Яма не обратил на него никакого внимания, его сумрачный
взгляд, зондируя, словно жало ядовитого насекомого, буравил единственный глаз
Мары.
Коброид поблек и рассеялся, так и не завершив своего броска.
Яма шагнул вперед.
Мара отступил на шаг.
Они замерли так, и сердца их бились — раз, другой,
третий, — прежде чем Яма сделал еще два шага вперед, и Мара опять
отступил. На лбу у обоих сверкали капельки пота.
Нищий явно подрос, волосы его стали заметно гуще; тело
окрепло, а плечи раздались вширь. Движения его обрели некую грацию, которой
ранее конечно же не было и в помине.
Он отступил еще на шаг.
— Да, Мара, перед тобой бог смерти, — процедил Яма
сквозь крепко сжатые зубы. — Павший я или нет, в глазах моих — реальная
смерть. И тебе придется встретить мой взгляд. За спиной у тебя стена, и дальше
пятиться будет некуда. Смотри, силы уже начинают покидать твои члены. Холодеют
твои руки и ноги.
Зарычав, Мара оскалился. Загривок его толщиной поспорил бы с
бычьим. Бицепсы напоминали бедра взрослого мужчины. Грудь — как наполненная
силой бочка, ноги попирали пол, словно стволы платанов в лесу.
— Холодеют? — переспросил он, вытягивая вперед
руки. — Этими руками, Яма, я могу переломить пополам гиганта. Ты же
всего-навсего изношенный бог падали, не так ли? Твой сердитый взгляд исподлобья
способен исторгнуть душу у старца или калеки. Ты можешь заморозить глазами
бессловесных животных или людишек низших каст. Я настолько же выше тебя,
насколько звезды в небе выше океанских бездн.
Руки Ямы в алых перчатках, словно две кобры, обрушились ему
на шею.
— Так отведай же той силы, над которой ты насмехаешься,
Сновидец. С виду ты переполнен силой. Так используй же ее! Победи меня не
словами!
Руки Ямы начали сжиматься у него на горле, и лицо Мары, его
щеки и лоб зацвели алыми пятнами. Глаз, казалось, вот-вот выкатится из своей
орбиты, его зеленый лучик судорожно обшаривал окоем в поисках спасения.
Мара упал на колени.
— Остановись, Бог Яма! — с трудом выдохнул
он. — Не убьешь же ты себя?
Он менялся. Черты его лица заколебались и потекли, будто он
лежал под покровом бегущих вод.
Яма посмотрел вниз на свое собственное лицо и увидел, как
его руки вцепились ему в запястья.
— Вместе с тем, как покидает тебя жизнь, Мара, растет
твое отчаяние. Не настолько уж Яма ребенок, чтобы побояться разбить зеркало,
которым ты стал. Пробуй, что у тебя там еще осталось, или умри как человек, все
равно именно это и ждет тебя в конце.
Но еще раз заструилась над Марой вода, и еще раз изменился
он.
И на сей раз заколебался Яма, прервался вдруг его напор.
По его алым перчаткам разметались ее бронзовые кудри.
Бледно-серые глаза жалобно молили его. На шее у нее висело ожерелье из
выточенных из слоновой кости черепов, своей мертвенной бледностью они почти не
отличались от ее плоти. Сари ее было цвета крови. Руки почти ласкали его
запястья.
— Богиня! — шепнул он.
— Ты же не убьешь Кали?.. Дургу?.. — едва выдавила
она в удушьи.
— Опять не то, Мара, — прошептал он. — Разве
ты не знал, что каждый убивает то, что любил? — И руки его сомкнулись, и
раздался хруст ломаемых костей.
— Десятикратно будешь ты осужден, — сказал Яма,
зажмурив глаза. — Не будет тебе возрождения.
И он разжал руки.
Высокий, благородного сложения человек распростерся на полу
у его ног, склонив голову на правое плечо.
Глаз его навсегда сомкнулся.
Яма перевернул ногой лежащее тело.
— Возведите погребальный костер, — сказал он монахам,
не поворачиваясь к ним, — и сожгите тело. Не опускайте ни одного ритуала.
Сегодня умер один из величайших.
И тогда отвел он глаза от деяния рук своих, резко повернулся
и вышел из комнаты.
Тем вечером молнии разбежались по небосводу и дождь, как
картечь, барабанил с Небес.
Вчетвером сидели они в комнате на самом верху башни,
венчавшей собою северо-западную оконечность монастыря.
Яма расхаживал взад и вперед, останавливаясь всякий раз у
окна.
Остальные сидели, смотрели на него и слушали.
— Они подозревают, — говорил он им, — но не
знают. Они не посмеют опустошить монастырь бога, одного из своих, чтобы не
обнаружить перед людьми раскол в своих рядах, — по крайней мере, пока не
будут вполне уверены. А уверены они не были, вот они и начали расследование. Это
означает, что у нас еще есть время.
Они кивнули.
— Некоему брамину, отказавшемуся от мира в поисках
своей души, случилось проходить мимо, и — увы, печальное событие, — он
умер здесь подлинной смертью. Тело его было сожжено, прах развеян над рекой,
что впадает в океан. Вот как все было… Ну а странствующие монахи Просветленного
как раз гостили здесь в это время. А вскоре отправились дальше. Кто знает, куда
лежал их путь?
Так постарался принять как можно более вертикальное
положение.
— Божественный Яма, — сказал он, — это,
конечно, сгодится — на неделю, месяц, может быть, даже больше, но история эта
пойдет прахом, как только первый из присутствующих в монастыре попадет в Палаты
Кармы, подвергнется суду ее Хозяев. И как раз в подобных обстоятельствах кто-то
из них может очень скоро попасть туда. Что тогда?
Яма аккуратно скручивал сигарету.
— Нужно все устроить так, чтобы моя версия стала
реальностью.
— Как это может быть? Когда человеческий мозг
подвергается кармическому проигрыванию, все записанное в нем, все события,
свидетелем которых был он в своем последнем жизненном цикле, предстают
читающему механизму его судьи столь же внятными, как и записи на свитке.
— Да, это так, — признал Яма. — А ты, Так от
Архивов, никогда не слышал о палимпсестах? О свитках, которые были
использованы, потом подчищены, стерты — и использованы заново?
— Конечно слышал, но ведь разум — это не свиток.
— Неужели? — усмехнулся Яма. — Хорошо, но эту
метафору употребил ты, а не я. Ну а все же, что такое истина? Истина — дело
твоих рук.
Он закурил.