— Да, безусловно, Роман Константиныч. Наши договоренности остаются в силе?
— Конечно. Четверо твоих людей и четверо моих. Встречаются в Торфяновке и на месте ждут гостей. Сопровождают до Питера. Так что, Николай Иваныч, звони своим.
— Мои люди уже в Выборге, — ответил Наумов.
— Замечательно. Мои тоже. Партнеры по добыче «золота партии» рассмеялись.
— А долго мы с тобой ждали этого дня, а, Иваныч?
— Мы не ждали, Роман… мы работали. Как в песне поется: «Этот день мы приближали, как могли».
Сравнение не понравилось Семенову. К песне, которую процитировал питерский банкир, он относился с уважением. Полковник, умный и интеллигентный, понимал, что по уши в криминале. А если говорить жестче: в крови. Если называть вещи своими именами, он всего лишь лидер ОПГ
[6]
, под прикрытием агентства «Консультант»… И тем не менее Семенов не растерял до конца неких моральных установок. Сравнение Дня Победы с Днем Мародера показалось ему кощунственным. Он не стал говорить этого Наумову. Промолчал.
— Что, Роман, — продолжил Наумов, — может быть, вечером отметим это событие?
— Я не против, — отозвался Семенов. — Давай-ка решим этот вопрос после того, как получим гостинцы.
— Лады, Рома, — согласился банкир. — До связи.
— До связи.
Вот так — вполне по-дружески — переговорили два людоеда. Вполне по-человечески. Мы работали, сказал один людоед другому… и предложил отметить первый успех.
Но отмечать свой успех им не придется.
* * *
Им не придется отмечать свой успех. Потому что никакого успеха не будет.
Потому что прибытия «первого транша» ожидал еще один людоед. А на тихой дачке в районе поселка Кирилловское к встрече «фольксвагена» готовились двенадцать боевиков. Они знали, что предстоит весьма опасная операция, что им предстоит схватиться с вооруженным конвоем, но были готовы к этому. Пять тысяч долларов, обещанные каждому за участие в деле, оправдывали риск. В Чечне за такие деньги нужно рисковать месяц. Здесь — полчаса… Да и степень риска совсем не та, что на фронте.
Все двенадцать человек имели боевой опыт и были готовы к убийству. Дело, как говорится, привычное. Ждали только сигнала.
* * *
«Фольксваген» приближался к пограничному переходу Ваалимаа. В магазине «такс-фри» купили недорогие гладильные доски. А до этого в Котке загрузили бэушный холодильник «Розенлев», Теперь «фольксваген» гарантированно раскрывай род деятельности своих владельцев: челноки. В июне девяносто шестого их много сновало туда-сюда… Курс финской марки — тысяча с небольшим рублей — позволял делать какой-то «бизнес». До кризиса 1998 года было еще далеко.
…«Фольксваген» приближался к Ваалимаа. Вдоль дороги на несколько километров вытянулась колонна грузовиков. Дальнобойщики стояли в очередях, случалось, по несколько дней. Легковухам было проще.
— Забудьте, ребята, про эти бабки, — сказал Кравцов спокойно. — Забудьте. Их нет. Просто пет — и все! И мы пройдем обе таможни без сучка без задоринки. А на той стороне нас встретят. Поедем по-королевски, с эскортом.
— Под конвоем, говоришь? — спросил Обнорский.
— Нет, Андрей Викторович, под охраной. Мы не ждем никаких неожиданностей, но береженого, как говорится, Бог бережет, — сказал Валентин и встал в конец небольшой очереди из легковух и микроавтобусов. Впереди был первый таможенный контроль…
* * *
Кружились и кричали чайки, паром оставлял широкий кильватерный след, берег таял. Катя сидела в шезлонге и смотрела на удаляющийся берег. Она смотрела, но не видела… Перед глазами лежала серая лента шоссе и бежевый «фольксваген» с приговоренными людьми. Пожалуй, они уже в России, едут навстречу судьбе. Катя посмотрела на часики от Картье… да, пожалуй, уже в России. Ах, если бы Андрей не был так упрям!
Если бы он не был упрям, все могло бы быть по-другому. Но его не переделаешь. И когда на третий день после его приезда Катя затеяла тот разговор, она с самого начала знала, что ничего не получится… Нет, не так. Она предполагала, что ничего не получится, но считала себя обязанной попробовать.
…Они лежали в постели, комната была наполнена полумраком и потерянной навсегда любовью. Разочарованием. Не было ни горечи, ни боли, было разочарование. И, может быть, маленькая бабская ревность, похожая на сухой колодец. Теперь уже и не понять: а была ли в нем вода? Или он всегда был забит сухой тиной и мертвой лягушачьей икрой?
— Андрей, — позвала Катя и провела пальцем по тому месту, где прятался в бороде шрам.
— А-у? — сказал он довольным, сытым голосом.
— Скоро будем передавать деньги, Андрюш…
— Да, скоро… а что?
— Тебе не жалко?
— Мне? — спросил он, приподнимаясь на локте. — Чего же мне жалеть? Это же не мои деньги, я не имею к ним никакого отношения. Более того, я рад от них избавиться. Пока они у тебя, спокойной жизни не будет, Катя. Ни у тебя, ни у меня.
— Да, это верно.
— А почему ты спросила?
— Да… так.
Обнорский смотрел на нее сверху вниз. Пристально, с прищуром.
— Это не ответ, — сказал он после паузы. — Тебе жалко отдавать эти бабки?
— Нет, Андрей, нисколько… Много лет я даже не знала об их существовании. Что их жалеть? Другое обидно…
— Что же обидно? — живо спросил Обнорский.
— Антибиотик, — твердо сказала она.
— Катя!
— Подожди! Подожди, Андрей, не перебивай меня. Ты спросил, я пытаюсь тебе ответить, а ты тут же меня перебиваешь, — быстро произнесла она и села на постели.
— Говори.
— Даже не знаю, с чего начать, — пожала она плечами и взяла с тумбочки сигареты.
Свет пламени зажигалки выхватил плотно сжатые губы, контрастно подчеркнул сеточку морщинок, и Обнорский понял, о чем пойдет речь. Он поморщился, как от зубной боли, и попросил:
— Дай и мне сигарету.
Она протянула сигареты, повторила:
— Не знаю, с чего начать.
— С Палыча, — буркнул Обнорский, затягиваясь. — С того, что он жив-здоров… Что мы так и не довели задуманное до конца.
— Да, — сказала она, как будто слегка обрадованно. — Ты тоже об этом думал?
— Я просто не мог об этом не думать. Даже если бы я захотел не думать… даже если бы приказал себе: забудь!.. Все равно забыть нельзя. И не думать нельзя. Конечно, я думал об этом, Катя.
— И что же?
— А ты? Что думаешь об этом ты?
— Мы не довели дело до конца, Андрюша. Виктор Палыч искалечил мою жизнь. Понимаю, что звучит напыщенно, театрально, но — извини — это так и есть. Он отнял у меня все. Все, что только можно отобрать у женщины… Я никогда тебе не говорила и сейчас, наверное, зря говорю, но мне уже не раз приходила мысль о самоубийстве.