Егор - читать онлайн книгу. Автор: Мариэтта Чудакова cтр.№ 52

– Играли в шахматы, проводили турниры, – вспоминает Виктор Васильев. «Лучше всех играл Заполь, потом Егор, потом я. Заполь по всем известным обстоятельствам поступил в МИСИ – туда евреев принимали. У него родители оба были инженеры-строители…»

Поясним слова «туда евреев принимали».

Вскоре после войны Сталин начал преследование евреев – будто задумав продолжить дело, не завершенное Гитлером. В 1948–1952 годах прошли аресты и расстрелы – расстреляны писатели и поэты, писавшие на языке идиш. Среди них – замечательный детский поэт Лев Квитко. Известный всем детям страны в прекрасных переводах не меньше, чем Маршак или Барто, он в одночасье исчез из библиотек и книжных магазинов – безо всяких объяснений.

В январе 1953 года арестованы известные врачи – в основном евреи. Многие поверили официальной информации о том, что они разными способами умерщвляли своих пациентов. По стране прокатилась паника – наиболее легковерные отказывались лечиться у врачей-евреев.

Один из арестованных врачей (почти все они были людьми пожилыми) умер под пытками. Гибели остальных помешала только смерть Сталина (5 марта 1953 года), который вынашивал мысль публично повесить их на Красной площади. Вскоре после его смерти, в апреле, «дело врачей» официально признали сфабрикованным, оставшихся в живых освободили. В печати сказано о «недозволенных методах следствия», при помощи которых были получены их признания в убийстве пациентов.

.. Это выражение поставило тогда в тупик многих подростков, ничего не знавших о сталинском терроре 30-х годов и о применявшихся с санкции Сталина жесточайших пытках… Они спрашивали друг друга: «Не знаешь, что это такое – “недозволенные методы следствия?”».

Прямые репрессии против евреев прекратились. Но тогда же власть создала препятствия для их поступления в высшие учебные заведения. В сущности, была вновь введена процентная норма, существовавшая в дореволюционной России и отмененная Временным правительством.

Разница, и существенная, состояла в том, что царское правительство, во-первых, никогда не скрывало этих ограничений, а советское правительство всегда их отрицало. Во-вторых, ограничения в дореволюционной России носили конфессиональный, а не расовый характер. Еврей, принявший лютеранство или православие, для власти переставал быть евреем; выкресты, как их называли, получали те права, которых они были лишены, пока оставались иудеями – евреями, исповедующими иудаизм.

Поясним подробней отвратительную черту послевоенного сталинского общества, о которой редко упоминают.

После победы над расистской идеологией нацизма советская власть – в точности следуя стандартам нацизма, против которого только что воевала и одержала победу, – стала считать евреем не только всякого, у кого был евреем один из родителей, но и всех имевших еврейских родственников (например, кого-то одного из четырех бабушек и дедушек). Таким абитуриентам чинили препятствия при поступлении в Московский университет и институты; они, в сущности, вынуждались – ради высшего образования – менять фамилию, национальность в паспорте, а потом еще подвергаться за это насмешкам антисемитов.

Эти негласные ограничения действовали вплоть до прихода Горбачева.

До начала Перестройки было несколько институтов, куда евреев принимали почти без ограничений. К ним и относился Московский строительный, о котором упоминает Виктор Васильев.

«.. Егор в классе был самый зрелый, взрослый человек. Он мог с учителем разговаривать на равных, его переубеждать. Получалось вполне…

Учился на одни пятерки. В гуманитарной сфере он был абсолютный лидер, его аргументация была совсем на другом уровне, чем у остальных, по математике я был сильнее…

Егор был в комитете комсомола школы. В комсомоле я тоже был, но по необходимости. У Егора отношение к комсомолу было более серьезное. Он хотел на что-то влиять. Не только отсидеться формально, а влиять. Влиять было невозможно без этого, потом без вступления в партию. Я в партию не вступал. У экономистов, гуманитариев без этого было невозможно.

Такая установка “влиять”, “изменить” – чувствовалась. Не потребительская идеология, а идеология – что-то сделать» (КР).

Обратим внимание на выделенные нами слова академика Васильева. Важное свойство личности. К нему мы еще не раз вернемся.

…Это – время, когда на московских кухнях, объявленных впоследствии «легендарными», старшие уже поднимали неизменный на ближайшие 10–15 лет тост: За успех нашего безнадежного дела!

(Потому, замечу, они и не могли никак поверить в свою победу в Августе 1991-го, – до тех самых пор, пока в «нулевые» годы снова не проиграли.

И тогда уж с легкой душой могли повторить заключительные строки поэмы Давида Самойлова «Конец Пугачева»:

Как его бояре встали

От тесового стола.

– Ну, вяжи его! – сказали.

– Снова наша не взяла!

Но мое горестное рассуждение, случайно вырвавшееся на клавиатуру, рассчитано вовсе не на тех, кому сейчас от десяти до шестнадцати, – и за него я приношу им свои искренние извинения…)

Егор, кабы пил в те годы вместе со старшим поколением, – уверена, поднимать с ними такой тост не стал бы. Его мысли и намерения были другие, совсем другие.

Влиять, изменить, что-то существенное сделать в любых условиях – вот это, наверное, с юных лет – самая важная черта его личности. Она отделила его и от большинства ровесников, и от взрослых. Определила дальнейшую судьбу – выделила Егора Гайдара изо всех, кто оказался рядом.

Одного широчайшего кругозора и яркого научного таланта здесь недостаточно. Нужна неукротимая тяга к конструктивному действию. Не всякому, совсем не всякому в нашем отечестве она дана. И потому особенно ценна. И нередко – драматична.

Да, жизнь по природе своей деятельного, активного человека в ненормальном – авторитарном и тем более тоталитарном – государственном укладе всегда исполнена глубокого драматизма. Нередко – и трагизма. (Мы увидим это хотя бы на примере Худенко, задумавшего эффективно хозяйствовать при «социализме».)

Хотеть что-то делать, а не только сетовать, жаловаться, пусть и вполне справедливо… И тогда, и теперь в России мало людей, способных хотя бы понять вот это хотение.

«И было еще вот что, – вспоминает Виктор Васильев о шестнадцатилетнем Егоре. – Может быть, это такая слабость: нежелание иметь слабостей.

Если можно вообразить, что он может где-то струсить, значит надо показать, что он трусить не будет.

Видимо, был какой-то суперменский комплекс. Такое желание не признаваться самому себе ни в каких слабостях. Если вдруг что-то осознается как возможная слабость, то в этом месте себя сломать и слабость преодолеть.

Сделать столько, сколько удастся в этом мире…» (КР).

…Нас примет родина в объятья…