Витя перестал.
– Куда пальнул-то? По Мишукиной козе?
– По ястребу.
– Ври-ври! Ястреб над птичником кружит.
Нюрка поглядела в небо, но ястреба не увидела.
– Он в крапиве лежит.
Ястреб лежал в крапиве. Крылья его были изломаны и раскинуты в стороны. В пепельных перьях были видны дырки от дробин.
Глядя на ястреба, Нюрка не верила, что это Витя его. Она подумала: может быть, кто-нибудь из взрослых зашел на школьный двор. Да нет, все взрослые были на картошке.
Да, видно, ястреб просчитался.
Как ушла Нюрка, он сразу полетел за крольчатами, а про Витю подумал: мал, дескать. И вот теперь – бряк! – валялся в крапиве.
С поля прибежали ребята. Они завопили от восторга, что такой маленький Витя убил ястреба.
– Он будет космонавтом! – кричали братья Моховы и хлопали Витю по спине.
А Федюша Миронов изо всей силы гладил его по голове и просто кричал:
– Молодец! Молодец!
– А мне ястреба жалко, – сказала Нюрка.
– Да ты что! Сколько он у нас кроликов потаскал!
– Все равно жалко. Такой красивый был!
Тут все на Нюрку накинулись.
– А кого тебе больше жалко, – спросил Федюша Миронов, – ястреба или кроликов?
– И тех и других.
– Вот дуреха-то! Кроликов-то жальче! Они ведь махонькие. Скажи ей, Витька. Чего ж ты молчишь?
Витя сидел на крыльце и молчал.
И вдруг все увидели, что он плачет. Слезы у него текут, и он совсем еще маленький. От силы ему шесть лет.
– Не реви, Витька! – закричали братья Моховы. – Ну, Нюрка!
– Пускай ревет, – сказала Нюрка. – Убил птицу – пускай ревет.
– Нюрка! Нюрка! Имей совесть! Тебя же поставили сторожить. Сама должна была убить ястреба.
– Я бы не стала убивать. Я бы просто шуганула его, он бы улетел.
Нюрка стала растапливать печку, которая стояла в саду. Поставила на нее чугун с картошкой.
Пока варилась картошка, ребята все ругались с ней, а Витя плакал.
– Вот что, Нюрка, – под конец сказал Федюша Миронов, – Витька к ястребу не лез. Ястреб нападал – Витька защищался. А в сторону такой парень стрелять не станет!
Это были справедливые слова.
Но Нюрка ничего не ответила.
Она надулась и молча вывалила картошку из чугуна прямо на траву.
Вода с закрытыми глазами
С рассветом начался очень хороший день. Теплый, солнечный. Он случайно появился среди пасмурной осени и должен был скоро кончиться.
Рано утром я вышел из дома и почувствовал, каким коротким будет этот день. Захотелось прожить его хорошо, не потерять ни минуты, и я побежал к лесу.
День разворачивался передо мной. Вокруг меня. В лесу и на поле. Но главное происходило в небе. Там шевелились облака, терлись друг о друга солнечными боками, и легкий шелест слышен был на земле.
Я торопился, выбегал на поляны, заваленные опавшим листом, выбирался из болот на сухие еловые гривы. Я понимал, что надо спешить, а то все кончится. Хотелось не забыть этот день, принести домой его след.
Нагруженный грибами и букетами, я вышел на опушку, к тому месту, где течет из-под холма ключевой ручей.
У ручья я увидел Нюрку.
Она сидела на расстеленной фуфайке, рядом на траве валялся ее портфель. В руке Нюрка держала старую жестяную кружку, которая всегда висела на березке у ручья.
– Закусываешь? – спросил я, сбрасывая с плеч корзину.
– Воду пью, – ответила Нюрка. Она даже не взглянула на меня и не поздоровалась.
– Что пустую воду пить? Вот хлеб с яблоком.
– Спасибо, не надо, – ответила Нюрка, поднесла кружку к губам и глотнула воды. Глотая, она прикрыла глаза и не сразу открыла их.
– Ты чего невеселая? – спросил я.
– Так, – ответила Нюрка и пожала плечами.
– Может, двойку получила?
– Получила, – согласилась Нюрка.
– Вот видишь, сразу угадал. А за что?
– Ни за что.
Она снова глотнула воды и закрыла глаза.
– А домой почему не идешь?
– Не хочу, – ответила Нюрка, не открывая глаз.
– Да съешь ты хлеба-то.
– Спасибо, не хочу.
– Хлеба не хочешь, домой не хочешь. Что ж, так не пойдешь домой?
– Не пойду. Так и умру здесь, у ручья.
– Из-за двойки?
– Нет, не из-за двойки, еще кое из-за чего, – сказала Нюрка и открыла наконец глаза.
– Это из-за чего же?
– Есть из-за чего, – сказала Нюрка, снова хлебнула из кружки и прикрыла глаза.
– Ну расскажи.
– Не твое дело.
– Ну и ладно, – сказал я, обидевшись. – С тобой по-человечески, а ты… Ладно, я тоже тогда лягу и умру.
Я расстелил на траве куртку, улегся и стал слегка умирать, поглядывая, впрочем, на солнце, которое неумолимо пряталось за деревья. Так не хотелось, чтоб кончался этот день. Еще бы часок, полтора.
– Тебе-то из-за чего умирать? – спросила Нюрка.
– Есть из-за чего, – ответил я. – Хватает.
– Болтаешь, сам не зная… – сказала Нюрка.
Я закрыл глаза и минут пять лежал молча, задумавшись, есть мне от чего умирать или нет. Выходило, что есть. Самые тяжелые, самые горькие мысли пришли мне в голову, и вдруг стало так тоскливо, что я забыл про Нюрку и про сегодняшний счастливый день, с которым не хотел расставаться.
А день кончался. Давно уж миновал полдень, начинался закат.
Облака, подожженные солнцем, уходили за горизонт.
Горела их нижняя часть, а верхняя, охлажденная первыми звездами, потемнела, там вздрагивали синие угарные огоньки.
Неторопливо и как-то равнодушно взмахивая крыльями, к закату летела одинокая ворона. Она, кажется, понимала, что до заката ей сроду не долететь.
– Ты бы заплакал, если б я умерла? – спросила вдруг Нюрка.
Она по-прежнему пила воду мелкими глотками, прикрывая иногда глаза.
– Да ты что, заболела, что ли? – забеспокоился наконец я. – Что с тобой?
– Заплакал бы или нет?
– Конечно, – серьезно ответил я.
– А мне кажется, никто бы не заплакал.
– Вся деревня ревела бы. Тебя все любят.
– За что меня любить? Что я такого сделала?