Февраль 1601 года, Брачин, имение князя
Адама Вишневецкого – Вот же сила нечистая…
Как бы не помер. Куда я без него? Пропаду ведь!
Варлаам с тревогой всматривался в молодое,
горящее от жара лицо. За несколько месяцев, что они провели вместе после
бегства из Чудова монастыря, он немало привык к своему спутнику. Сначала его
молчаливость и замкнутость раздражали, а потом Варлаам, большой говорун, оценил
брата Григория как великолепного слушателя. Он безропотно внимал
разглагольствованиям толстого монаха о том, какую книгу тот напишет о
путешествии в Святую землю и отдаст лучшим переписчикам. А может быть, ее даже
напечатают на особом стане, который установлен в царских палатах. На этом стане
Иван Федоров при Грозном отпечатал свой «Апостол», а с тех пор друкарский
[7]
станок, можно сказать, почти простаивал без дела. Да
ведь и печатать на Руси нечего, кроме святых книг. А тут впервые появится
описание паломничества…
– Глядишь, и тебя упомяну в книжице
своей, – любил подшучивать Варлаам. – Так и пропишу: ушли мы,
дескать, из Чудова монастыря с молодым братом Григорием, коему захотелось света
белого повидать, а монашеское платье ему до того обрыдло, что он и не чаял, когда
его снимет и под колоду запрячет!
При этих словах Варлаам разражался хохотом, а
брат Григорий только слегка улыбался. Да, мысль сменить монашеское платье на
мирское принадлежала именно юноше. Сначала-то они шли в иночьей одежде, в ней
почти до Киева добрались Божьим попечением, но тут небеса от них отвернулись.
Не иначе враг искусил Варлаама ввязаться в богословский спор с двумя торговыми
людьми… Началось все с того, что смиренный брат потребовал на постоялом дворе,
чтобы странникам отдали петушиную наваристую лапшу, приготовленную для купцов,
уверяя, что служители Божии гораздо больше нуждаются в животной пище, дабы
громким голосом славить Господа. Хозяин ничего не имел против, однако
потребовал деньги вперед. Брат Григорий не отказывался заплатить. Денежки у
него водились, Варлаам пытался вызнать, откуда, но брат Григорий не отвечал, и
вскоре Варлаам отстал, справедливо рассудив, что коли этот молодой молчун готов
на всех постоялых дворах оплачивать стол и кров для своего сотоварища, то пусть
себе отмалчивается! Однако Варлаам имел неосторожность ответствовать, что
платить не станет, а хозяину зачтется на том свете, пусть даже только горячими
угольками. Это было любимое присловье толстого монаха, и Бог его ведает, отчего
так разобиделся хозяин, однако на монахов накинулись все втроем: и он, и
торговые люди, попечением Варлаама едва не оставшиеся голодными.
Толстый брат сначала пытался стращать их
именем Господним, потом начал ругаться нечестивыми словесами, ну а потом
подобрал полы рясы и дал деру, оставив брата Григория расхлебывать эту круто
заваренную кашу. Тот предлагал деньги в отступное, но потом, когда троица
сварщиков потянулась к его пазухе, в которой лежал кошель, желая забрать все,
начал драться и какое-то время споро махал кулаками, но один против троих не выстоял,
был крепко побит, обобран до нитки (благодарение Богу, рясу не сняли да не
сорвали мешочек со святыми мощами, висевший в мешочке на шее молодого монаха!)
и выкинут за порог избы. Однако на этом драчуны не успокоились и, вооружась
оглоблями, долго еще гнали бегущих монахов по озимому полю, выкрикивая словеса
поносные. Варлаам с Григорием были слишком заняты спасением живота своего,
чтобы не то что отвечать ударом на удар, но хотя бы просто отругиваться.
Потом насилу отдышались и сочли свои потери. Вышло,
что лишились всех припасов и денег. Варлаам не мог успокоиться, все тешил
диавола извивами словесными, ну а брат Григорий отчего-то хохотал, то и дело
повторяя: «Ох, знали б они, кого отмутузили, кого с теткой Дубиной подружили…
Ох, знали бы!» Слова эти остались Варлааму непонятными, да он в них особо и не
вдумывался. Было о чем побеспокоиться и без того.
Как дальше идти? Чем питаться? Святым духом?
Брат Григорий, потирая ушибленные бока,
пораскинул мозгами и сказал, что придется им либо попрошайничать, либо
зарабатывать себе на жизнь, нанимаясь на работы в панских имениях, которые все
чаще начали попадаться на пути по Украйне. Брат Варлаам готов был лучше просить
милостыню, но Григорий возроптал: зазорно-де попрошайничать! – и так
рассердился, что спутники едва не разругались насмерть – впервые за всю дорогу.
Нравом оба были как порох: быстро вспыхивали, но так же скоро и остывали.
– Здесь, в Южной Руси, небось
православных не больно жалуют, – справедливо подметил Григорий. –
Здесь униаты да католики кругом, так что не больно жди, что в твою торбу куски
посыплются. Придется потрудиться, чтобы с голоду не помереть.
– Кто ж нас наймет – в иночьей-то
одежде? – не менее справедливо возразил Варлаам. – И много ли мы с
тобой наработаем? Я человек книжный, ученый, к грубому труду не приучен.
– Зато я приучен, – успокоил его
Григорий. – Покуда в монастырь не пришел, в добрых людях жил, у них много
чему научился, да и в обители на конюшне не в сене спал. Не бойся, и сам
прокормлюсь, и тебя прокормлю, а ты пойдешь ко мне в помощники. Но что касаемо
иночьей одежды, тут ты прав. А потому нам надо исхитриться платьишко раздобыть.
Прибарахлились они прямым разбоем: на первом
же постоялом дворе обобрали двух перепившихся до беспамятства мужиков,
переоделись – и ушли тайно, оставив только свои рясы в уплату за стол и кров.
Невесть почему, Варлаама это событие привело в отменное расположение духа,
Григорий же огорчился. Когда уходили в предрассветную мглу, все оглядывался,
словно пытался запомнить расположение деревни и избы на ее окраине, все
бормотал что-то себе под нос.
Варлаам прислушался – и не поверил ушам!
– Я вам все верну, – бормотал
Григорий. – Даю вам в том мое царское слово!
«Спятил! – решил Варлаам. – Не иначе
ему мозги в той драке отшибли! Эх, вот незадача! Молодой, крепкий, здоровый, а
умом тронулся…»
С тех пор он поглядывал на молодого своего
товарища не без опаски, однако ничего такого безумного больше в его поведении
не подмечал.