Монументальная пропаганда - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Войнович cтр.№ 48

— А что такое? — забеспокоилась Аглая.

— У других людей на восемь человек одна комната, а у меня на одного восемь. И вот иной раз сижу в одной комнате один, а семь других пустые. Перейду в другую комнату, так теперь эта без меня остается.

К радости своей Аглая обнаружила в Федоре Федоровиче почти полного единомышленника. Он разделял ее точку зрения на Октябрьскую революцию, гражданскую войну, электрификацию, индустриализацию, коллективизацию, разгром оппозиции, Великую Отечественную войну, на Сталина, на роль Сталина в достижениях и победах. К Хрущеву тоже относился плохо, но к Брежневу положительно, чего не могла с уверенностью сказать о себе Аглая.

Как и Аглая, Федор Федорович не любил ревизионистов, то есть людей, которые плохо относились к прошлому, критиковали партию и советскую власть, а в литературе и живописи реализму предпочитали формальные выкрутасы.

— Был недавно на выставке, — рассказывал он. — Говорят, вот молодые талантливые художники. Модернисты называются. Абстракционисты. Ну, посмотрел я. Мазня мазней и ничего больше. Смотришь и не поймешь, что это. Дом, лес, река или собака, ничего не понятно. Туда линии, сюда крючки. Как говорится, черт те чего и сбоку бантик. Я к одному такому подошел и вежливо спрашиваю: «Как называется ваша картина?» А он говорит: «Безмолвие». Я ему говорю: «Безмозглие», вот вам как надо ее назвать. Ну что вы, говорю, рисуете, на что краски переводите? Это ведь осел хвостом нарисует лучше. А он, представляете, какой хам, я, говорит, на столь низком уровне с вами даже и разговаривать не желаю. Ах, ты, говорю, гад! Я не для того на фронте кровь проливал, чтоб ты, паразит, на шее народа сидел и мазней такой занимался. Пришел домой, написал в газету. Собрал еще ребят-ветеранов, все подписали, газета напечатала. И этому в Союзе художников выговор влепили за формализм, и, я считаю, правильно сделали.

— Неправильно! — резко возразила Аглая.

— Почему ж это неправильно? — удивился Бурдалаков. — Вы не представляете, какая это мазня!

— Вот я и говорю, — сказала она, тоже волнуясь и сжав кулаки. — За это не выговор, за это расстреливать надо!

— Что? — Бурдалаков поперхнулся, как будто ему живая муха в дыхательное горло попала. — Ох, вы… О! — сказал он. — Вы горячая женщина!

— А что вы думаете, — продолжала Аглая. — Ведь это же не безобидная мазня. Это не просто так. Они молодежь нашу растлевают. Мы двадцать миллионов советских людей на войне потеряли. И что? Ради чего? — В эту минуту ей искренне казалось, что в гибели двадцати миллионов советских людей виноваты именно художники-абстракционисты. — Нет, — сказала она, не видя причины для снисхождения, — только расстрел.

— Да, — согласился Бурдалаков, — пожалуй, вы правы. У нас на фронте таких…

Он хотел сказать, что у них на фронте таких художников и вправду расстреливали, но, подумав, не вспомнил, чтоб на фронте были такие художники. Был карикатурист, он в боевом листке Гитлера рисовал, а абстракционистов не было ни одного.

— Да, вот! — Генерал как-то сник и зевнул в ладонь. — Что же касается памяти товарища Сталина, то в отношении его, я думаю, справедливость будет вскорости восстановлена. Может быть, даже через несколько дней. Мне один очень ответственный товарищ говорил… — тут Федор Федорович оглянулся, с подозрением вгляделся в кусты за спиной и понизил голос до шепота… — мне говорили, будет специальное постановление. Михаил Андреич Суслов над этим специально работает…

Перед сном они опять заходили в столовую, где уже стояли накрытые бумажными салфетками стаканы с кефиром. Аглая выпивала свою порцию на месте, а Федор Федорович свой стакан уносил к себе в номер. Их комнаты были расположены по соседству, вторая от лестницы была его комната, а следующая ее. Обычно у дверей его комнаты они прощались, чтобы снова сойтись утром для совместной пробежки.

Иногда знаменитого генерала, прослышав о его пребывании в Сочи, приглашали куда-то в соседние санатории и близлежащие города выступать перед отдыхающими, молодежью, солдатами, моряками и ветеранами. Тогда он надевал генеральский парадный мундир с золотыми погонами, парчовым поясом, орденами и геройской звездой и казался важным и недоступным. Но когда он брал еще неизменное свое знамя в чехле, образ его сразу тускнел, он становился похож на Чарли Чаплина с тросточкой. Он уезжал, бывало, на весь день, а то и на два. Оставаясь без его компании, Аглая скучала. По утрам бегала в одиночку, но путь свой сокращала: до морвокзала, назад и — домой.

Однажды генерала возили на вертолете в город Самтредиа и привезли обратно со многими сумками подарков от «трудящихся солнечной Грузии», то есть от местных партийных боссов. Среди подарков была четырехлитровая пластмассовая канистра молодого вина «Изабелла».

Аглая была приглашена на дегустацию.

Она согласилась и вошла к Бурдалакову в комнату со сдержанным любопытством. До сих пор они оба вели себя как два пенсионера, без намеков на иное общение. Но теперь их отношения, казалось и ей, и ему, дошли до какой-то границы, требующей уточнения. Все-таки и он вдовец и она вдова, оба пожилые, но не настолько, чтобы все было исключено. Короче, она вошла к нему без расчета на что-то конкретное, но с предчувствием, что должно произойти объяснение.

Комната у него была точно такая же, как у нее, квадратная, с двумя окнами, деревянной кроватью, диваном, журнальным столиком и двумя картинами на стенах. На одной стене — шишкинские медведи, а на другой — картина местного художника «Штормовое предупреждение» — скалы, маяк и волны.

— Вот, — сказал Бурдалаков, — тоже ведь художник, но смотришь и понимаешь: это камни, это волны, а это маяк. Он, может, неталантливый, но все жизненно, не то что, как говорится, бой в Крыму, Крым в дыму, и ничего не видно…

На столике, помимо прошлогоднего «Огонька» с недорешенным кроссвордом, стояла вышеупомянутая канистра, два тонких чайных стакана, ваза с фруктами (яблоки, мандарины и фейхоа), круглая лепешка, большая тарелка с сыром сулугуни и еще каким-то странным продуктом, вроде резиновой колбасы с орехами. Федор Федорович сказал, что это делается не из резины, а из высушенного сливового сока с орехами и называется чурчхелла.

— Чучхелла? — переспросила Аглая. — Это как зовут Ким Ир Сена?

— Нет, — сказал серьезно Федор Федорович. — Товарища Ким Ир Сена корейцы зовут великий чучхе, а это чурчхелла. Не чуч, а чурч. Промежду прочим, чурч — это по-английски значит церковь. Ваше здоровье, Глашенька.

Проявляя большую осведомленность в искусстве потребления вин, он посмотрел свой стакан сначала на свет, потом покачал немного, повращал, так что вино закрутилось внутри воронкой, пригубил и поднял глаза к Аглае:

— Ну как? Нравится? Мне, промежду прочим, один доктор медицинских наук объяснял, что алкоголь, — он сделал ударение на «а», — в умеренных количествах — вещь чрезвычайно пользительная. Это вам не то, что курить. От курения один вред. А от этого… Шекспир постоянно пил шампанское, а немецкий писатель Гете каждый день потреблял бутылку красного. И товарищ Сталин тоже уважал красное вино «Хванчкара». Хотя и водочки не гнушался. Я с ним сам чокался водкой.