На краю лужайки он остановился, расставив ноги, обеими руками уперся в костыль, поднял голову и увидел ее.
Несколько секунд они не двигались. Он стоял, опираясь на костыль, согнув плечи, подняв подбородок, и смотрел на нее. Она в тени веранды одной рукой все еще придерживала юбки, но другую прижала к горлу, стараясь сдержать крик.
Постепенно его плечи развернулись, он выпрямился во весь рост. Отбросил костыль и протянул к ней обе руки.
И Руфь неожиданно побежала по ровному зеленому газону. Молча, сильно дрожа, она бросилась в его объятия, и он сжал ее.
Обнимая Шона обеими руками за пояс, прижимая лицо к его груди, она чувствовала его мужской запах и твердые мышцы на его руках, и, пока эти руки ее обнимали, она знала, что она в безопасности. Пока она так стоит, никто не посмеет тронуть ее.
Глава 24
На склоне столовой горы с плоской вершиной, которая нависает над Питермарицбургом, в роще акаций есть поляна. В это укромное место даже днем может прийти пастись робкая антилопа нильгау. В тихий день можно расслышать щелканье хлыстов, когда по дороге внизу едут фургоны, или еще дальше – свистки паровозов. Но больше ничто не может вторгнуться в тишину этого дикого уголка.
Бабочка перепорхнула через поляну, перелетела с солнца в пятнистую тень на краю и села.
– Это к удаче, – лениво прошептал Шон, и Руфь подняла голову с пледа, на котором они лежали. Бабочка замахала крыльями, радужные зеленые и желтые пятна сверкнули в солнечном луче, который, как луч прожектора, пробивал сверху листву и падал на них.
– Щекотно, – сказала Руфь, когда бабочка, как живая драгоценность, двинулась по гладкому белому полю ее живота. Потом ее тонкий хоботок развернулся и окунулся в тонкую испарину, которую любовь оставила на теле Руфи.
– Она прилетела благословить ребенка.
Бабочка обогнула глубокую изящную ямку и двинулась ниже.
– Тебе не кажется, что она немного торопится – это благословлять еще не надо? – спросила Руфь.
– Она знает, куда идет, – с сомнением сказал Шон.
Бабочка обнаружила, что дорогу на юг преграждает лес темных кудрей, поэтому повернула и снова двинулась на север, опять обогнула пупок и безошибочно нашла проход меж грудей.
– Держись отсюда подальше, подруга, – предупредил Шон, но бабочка вдруг повернула, начала подниматься по крутому склону и торжествующе добралась до вершины.
Шон смотрел, как она машет крылышками, придавая соску восточное великолепие, и снова почувствовал возбуждение.
– Руфь.
Голос его снова звучал хрипло. Руфь повернула голову и посмотрела ему в глаза.
– Уходи, маленькая бабочка.
И она смахнула ее с груди.
Чуть позже Руфь разбудила его. Они сидели друг против друга на пледе, а между ними стояла корзина с откинутой крышкой.
Пока Шон откупоривал вино, Руфь колдовала над корзиной с серьезностью жрицы, готовящей жертвоприношение. Он смотрел, как она разрезает булочки, мажет их соленым желтым маслом, открывает кувшин с тушеными бобами, маринованным луком и свеклой. Хрустнула сердцевина молодого салата – она срывала листья и укладывала в деревянную миску, поливая соусом.
Волосы, освобожденные от ленты, черными волнами падали на мрамор ее плеч, пряди вздрагивали и раскачивались от легких движений тела. Тыльной стороной ладони Руфь отвела их со лба, взглянула на Шона и улыбнулась.
– Не смотри. Это неприлично.
Она взяла протянутый им бокал, отпила холодного желтого вина, отставила бокал и принялась разрывать цыпленка с толстой жирной грудкой. Делая вид, что не замечает, как он смотрит на ее тело, она негромко запела любовную песнь, которую пела в ночь бури; ее груди стыдливо выглядывали из-за черного занавеса волос.
Тщательно вытерев пальцы льняной салфеткой, Руфь снова взяла бокал и, упираясь локтями в колени и слегка наклоняясь вперед, ответила на откровенный взгляд Шона своим не менее откровенным.
– Ешь, – велела она.
– А ты?
– Немного погодя. Хочу посмотреть на тебя.
Он был голоден.
– Ты ешь так же, как любишь – будто завтра умрешь.
– Никогда нельзя быть уверенным.
– Ты весь в шрамах. Старый кот, который слишком много дрался.
Она наклонилась вперед и пальцем коснулась его груди.
– Кто это оставил?
– Леопард.
– А здесь?
Она коснулась его руки.
– Нож.
– А это?
Запястье.
– Пуля.
Она опустила руку и погладила свежий пурпурный рубец, обвивавший его ногу, словно гротескная лоза-паразит.
– Этот я знаю, – прошептала она, и, когда коснулась шрама, глаза ее были печальны.
Быстро, чтобы развеселить ее, он заговорил:
– Теперь моя очередь задавать вопросы.
Он протянул руку и положил ладонь на ее живот, где уже наметилась выпуклость.
– Кто это оставил? – спросил он, и она засмеялась, прежде чем ответить.
– Разрывная пуля. А может, это был снаряд?
Упаковав корзину, она склонилась к нему. Он лежал на спине, держа в зубах длинную черную сигару.
– Доволен? – спросила она.
– Боже, да, – ответил он, счастливо улыбаясь.
– Ну а я – нет.
Она наклонилась над ним, вынула изо рта сигару и выбросила в заросли.
* * *
Когда в небе появились первые предвестники сумерек, с гор прилетел легкий ветерок и зашелестел над ними листвой. Тонкие волоски на предплечье Руфи встали дыбом, каждый в крошечном пупырышке гусиной кожи, а соски стали темными и твердыми.
– Нельзя опаздывать в госпиталь в первый же день, когда тебе разрешили выйти.
Она откатилась от него и потянулась к одежде.
– Старшая сестра повесит меня и четвертует, – согласился Шон. Они быстро оделись, и Руфь отстранилась от него.
Смех из ее голоса исчез, лицо стало холодным и бесстрастным.
Он стоял у нее за спиной, затягивая ей корсет. Он ненавидел эту клетку, скрывавшую ее прекрасное тело, и хотел сказать об этом.
– Завтра приезжает Сол. В отпуск, на месяц.
Голос Руфи звучал хрипло.
Руки его застыли; оба стояли неподвижно. Впервые с того утра месяц назад, когда она пришла к нему в госпиталь, они упомянули Сола.
– Почему ты не сказала раньше? – тоже хрипло спросил он.
– Не хотела портить день.
Она не поворачивалась к нему, но стояла, глядя за поляну, на далекие холмы за городом.