Врач попросил о личной аудиенции сегодня ночью, поскольку события происходили в той области, о которой Ягер мог и не знать. Помощники были ему безмерно преданы, но никто не хотел взять на себя роль гонца с плохими вестями. Траупман же знал, что ему ничего не угрожает, ибо он буквально вырвал этого вдохновенного оратора из рук разъяренной церкви и протолкнул его в первые ряды Братства. В конечном счете, если кто и мог отпихнуть его назад, так это прославленный хирург.
Траупман укрепил катер и неловко, покряхтывая, взобрался на причал. Его приветствовал могучий охранник, появившийся из тени прибрежных деревьев.
— Пойдемте, Herr Doktor, — позвал он. — Фюрер ждет вас.
— В доме, разумеется?
— Нет, сэр. В саду. Идите за мной, пожалуйста.
— В саду? Клочок земли с капустой стал теперь садом?
— Я сам высадил огромное количество цветов, а наши сотрудники расчистили берег. Теперь там плиты вместо зарослей тростника и гор мусора.
— Вы не преувеличиваете, — сказал Траупман, когда они подошли к небольшому расчищенному участку у берега Рейна, там с трех ветвей свисали фонари, и теперь другой помощник зажигал фитили.
На вымощенном плитами внутреннем дворике была расставлена садовая мебель: три стула с прямыми спинками и белый стальной стол — пасторальное место уединения для медитации или конфиденциальных встреч. На дальнем стуле сидел новый фюрер Гюнтер Ягер, отсветы мерцающего света фонарей падали на его светлые волосы. Увидев старого друга, он поднялся и раскрыл объятия, тут же опустив левую руку и протягивая правую.
— Как хорошо, что вы приехали, Ханс.
— Я просил об этой встрече, Гюнтер.
— Чушь. Вам ни о чем не надо просить, просто скажите, что вам нужно? Садитесь, садитесь. Могу я предложить вам что-нибудь, может быть, выпить?
— Нет, спасибо. Хочу поскорее вернуться в Нюрнберг. Мой телефон просто разрывается от неперехваченных звонков.
— Неперехваченных?.. Ах да, скремблеры.
— Вот именно. У вас такие же.
— Правда?
— Может, каналы другие, но все, что я узнал, вы тоже должны знать.
— Понятно, согласен, так что за срочность, доктор?
— Что вам известно о последних событиях в Париже?
— Все, я полагаю.
— Герхард Крёгер?
— Застрелен американцами во время стычки в отеле «Интерконтиненталь». Тем лучше, ему вообще незачем было ехать в Париж.
— Он считал святым долгом выполнить свою миссию.
— Какую?
— Убить проникшего в долину офицера ЦРУ Гарри Лэтема, которого он сам и разоблачил.
— Мы найдем американца, хотя это и не важно, — сказал Ягер. — Долина больше не существует.
— Но вы уверены, что Крёгер мертв?
— Так сказано в отчете, посланном нашим посольством в боннскую разведку. Это всем известно в тех кругах, хотя они и прячут информацию, чтобы нас не засветить.
— Доклад, который, если я не ошибаюсь, вышел из недр американского посольства.
— Видимо. Им известно, что Крёгер наш человек... они не могут этого не знать. Этот тупица стал стрелять вокруг, думая, что убьет этого Лэтема. Однако американцы ничего не узнали — он умер по пути в посольство.
— Понятно, — сказал Ханс Траупман, меняя позу. Он лишь изредка глядел на Гюнтера Ягера, будто ему не хотелось приковывать к себе взор нового фюрера. — А наш зонненкинд, Жанин Клуниц, жена американского посла?
— Ну, чтоб узнать о случившемся с ней, и информаторы наши не нужны, Ханс. Об этом писали газеты в Европе, Америке — повсюду, и есть свидетели. Она чудом избежала засады израильских экстремистов, охотившихся за Кортлендом из-за недовольства якобы проарабским Госдепартаментом. Ее ранили, и, к несчастью, наш зонненкинд Клуниц выжила. Через день-два, заверили меня, она умрет.
— И наконец, Гюнтер... mein Fuhrer...
— Я уже говорил, Ханс, между нами это лишнее.
— Для меня не лишнее. Вы гораздо значительнее, чем был гангстер из Мюнхена. Вы высокообразованный человек, исторически и идеологически оправданная фигура, вызванная к жизни ситуацией, сложившейся не только в Германии, но и во всех странах. Калеки от рождения, низшие расы и посредственности повсюду занимают влиятельные посты в правительствах, и вы как никто иной понимаете — эту разрушительную тенденцию надо остановить. Вы можете этого добиться...
— Спасибо, Ханс, но вы сказали «и наконец» — что наконец?
— Да этот Лэтем, глубоко засекреченный офицер ЦРУ, который проник в долину и был разоблачен Герхардом Крёгером...
— Что он?
— Лэтем еще жив. Он хитрее, чем мы думали.
— Он же человек, Ханс. Всего лишь плоть, кровь и сердце, которое можно остановить — пробить пулей или ножом. Я отправил две команды блицкригеров в Париж с этим заданием. Они не провалят операцию. Не посмеют.
— А женщина, с которой он живет?
— Эта шлюха де Фрис? — спросил новый фюрер. — Ее надо убить вместе с ним — или лучше до него. Ее внезапная смерть лишит его силы, он станет более уязвимым, наделает ошибок... Ради этого вы и приехали, Ханс?
— Нет, Гюнтер, — сказал Траупман, встав со стула и шагая между тенью и светом двух фонарей. — Я приехал сказать вам правду — правду, как я ее понял из своих собственных источников.
— Собственныхисточников?
— Они не отличаются от ваших, уверяю вас, но я старый человек, поднаторевший в болтах и гайках хирургии. И слишком часто пациенты ходят вокруг да около своих симптомов, опасаясь услышать безнадежный диагноз. В конце концов обретаешь умение распознавать частичный самообман, неправду.
— Нельзя ли пояснее.
— Хорошо, и у меня есть подтверждение того, что я скажу. Герхард Крёгер не умер. Я подозреваю, что он жив и его держат в американском посольстве.
— Что? -Ягер вскочил со стула.
— Я послал своего человека в отель «Интерконтиненталь» с официальными французскими документами, естественно, чтоб он расспросил клерков-свидетелей. Они все говорят по-английски и сказали, что ясно слышали, как один из охранников на балконе крикнул, что «маньяка» ранили в ноги и он еще жив. Его увезли на «скорой помощи». Повторяю, он еще жив.
— Боже мои!
—Дальше. Мои люди опросили свидетелей нападения на американское посольство, когда посла тяжело ранили, и жена его вроде бы выжила. Эти свидетели никак не могли взять в толк последующие сообщения по телевидению и в газетах. Они рассказали нашим людям, что у женщины грудь и лицо являли собой сплошное месиво... «Как же она могла выжить?» — недоумевали они.
— Значит, наши люди свою работу сделали. Она мертва.