Любимая мартышка дома Тан - читать онлайн книгу. Автор: Мастер Чэнь cтр.№ 87

Ян, моя прекрасная Ян, подбиралась к моему боку и прижималась к нему, когда я уже засыпал, не имея сил даже прикоснуться к ней.

Заметили факт ее существования даосы совсем недавно, когда она встряла в разговор, где царил наш главный друг мастер Ши — уже не босой и насквозь пропахший тем самым сложным запахом. Мастер Ши был главным авторитетом по травам и отварам.

— Да зачем такие сложности, желудок успокаивают простым отваром мальвы, — однажды не выдержала скромно сидевшая до этого в стороне Ян. — Меня лечили ею в детстве. А боли в правом боку снимет отвар красавки. Пьешь его и ложишься боком на грелку. Обычные травы.

— Хэй, — удивился мастер Ши. — Ну, да, мальва. Я где-то читал, потом забыл. А где бы ее взять?

Мальву Ян нашла буквально под стеной монастыря. С этого дня она не только обрела почетное место при тюках и бамбуковых сосудах мастера Ши, но с ней произошло нечто лучшее: она получила новое имя.

— Да, а зовут-то тебя как? — отечески обратился к еще недавно самой могущественной женщине империи мастер Гань, великий знаток детских болезней.

— Юй, — отвечала она, кланяясь с неподражаемой скромностью. («Юй Хуань, Яшмовый браслетик», вспомнилась мне сцена той, давно ушедшей в прошлое жизни.)

— Юй! — развеселились даосы. — Юй! Хотим рыбы на ужин. Рыбы!

— Да не тот «юй», который «рыба», а который «яшма», — попыталась отбиться несчастная Ян и начала даже писать пальцем в воздухе иероглиф.

— Яшму мы не едим! — веселились как дети даосы. — Мастер Цзинь, пусть Юй приготовит нам рыбы к завтрашнему ужину!

Что касается рыбы, то каким образом Ян отбилась от роли кухарки как таковой и стала надзирателем за качеством нашего стола, я не понял. Видимо, все произошло незаметно и само собой. И каждое блюдо, сделанное под ее руководством, с использованием секретов императорской кухни, вызывало к ней всеобщую признательность.

Я быстро перестал удивляться тому, как естественно и легко эта женщина из первой дамы империи превратилась в помощницу даосов. Она, как я потом вспоминал, совершенно спокойно воспринимала все, что с ней происходило. Ее как бы не было — из центра всеобщего внимания она легко превратилась в пустое место. При этом Ян поражала веселых даосов безупречной вежливостью. Только прирожденные аристократы умеют говорить «спасибо» так, что это простое слово потом долго вспоминается.

Но дело в том, что днем я и не видел мою возлюбленную — или, может быть, уже бывшую возлюбленную? Со мной происходило что-то странное. Я падал с ног от непрерывной работы. Помню, после долгих дней в городе, название которого я так и не узнал, мы снова взгромоздились на осликов и тронулись в путь, ведущий неизвестно куда; и я с тоской подумал, что дни мои в этом мире могут скоро прийти к концу. Кружилась голова, бесконечно гудели кисти рук — и еще ноги. Я мечтал о сутках непрерывного сна и о том, чтобы не касаться больше никогда этих бесконечных страдающих человеческих тел.

Я сжимал зубы и терпел, терпел, терпел.

Три или четыре дня тряски на ослике, и караван наш оказался у городка на берегу реки. Тут не было никакого монастыря (хотя были больные, проникавшие в наш стан всеми путями), и тут мастер Цзинь, отвечавший за деньги и любые операции с ними, начал продавать осликов поодиночке. А вещи наши начали грузить на появившиеся у пристани большие плоты, связанные канатами.

— Дорогой мой воин, я беспокоюсь за тебя, — тихо сказала мне Ян, увидев, как я зарываюсь поглубже в тюки на краю плота, стараясь отвернуться от прямых лучей вечернего солнца.

— Немножко поспать, — пробормотал я, и мир исчез.

Проснулся я в полной темноте. Теплая Ян ровно дышала у моего бока, но она не могла избавить меня от знобкого холода, пробегавшего по телу. Плот тихо качался на тяжелых волнах, на дальнем конце его еще горели красные точки углей. «Ужин проспал», — подумал я и понял, что сейчас от обиды по моим щекам польются слезы.

Я спас свой город и свою страну от рабства и мечей завоевателей, я создал одну великую империю и изменил судьбу другой, я прошел десятки дорог по горам и пустыням. Мои шелковые караваны идут до каменного города Бизанта и на тысячи ли дальше него. И вот сейчас я лежу в позорных, пропитанных липким потом льняных тряпках под незнакомыми звездами, меня трясет от холода, голова наполнена болью. Никто не пожелал разбудить меня, чтобы я мог поесть, никто не поставил хотя бы миску с холодной просяной кашей к моему изголовью. И неважно, что я не смог бы сейчас проглотить даже кусочек. А важно то, что какая-то громадная река, столько глупой и никому не нужной воды, — в двух локтях от меня, а я даже не могу доползти до нее, чтобы зачерпнуть эту воду ладонью.

Потом было утро, состоявшее из серого тумана, из которого на мое лицо падали редкие капли. Еще это лицо трогала теплая рука, а потом к нему прикоснулась щека Ян, — но я не чувствовал собственной кожи.

Надо мной нависло абсурдное лицо мастера Ши, он смотрел на меня брезгливо, как на давно сдохшую кошку. «Лекарь заболел», — услышал я, и к моим губам поднесли чашку с каким-то отваром. Помню также, что были и другие чашки, и другие отвары.

Вода громадной реки покачивалась совсем рядом с моими глазами, над ней брели клубы тумана, как грустные слоны. Клубы эти нависали над самым плотом, из них выплывали тени строгих и печальных лиц. Мой отец с веточкой подсохшего черного винограда в руке. Сангак, смотрящий куда-то поверх моей головы, поднявшая к нему глаза Меванча в жемчужной сетке на волосах. Женщина, лица которой я уже не мог вспомнить, прижимающая к себе двух малышей, мальчика и девочку, старающихся закрыть уши от жуткого ржания испуганных коней. «Простите», — хотел я сказать им, но губы не слушались.

Я пережил их всех, думая, что никогда не кончится эта огромная жизнь — да не одна, а десять жизней: все новые страны, войны, женщины, друзья… Но вот и конец — здесь, на плоту, среди великой, пахнущей рекой пустоты.

И тут седой тучей навис надо мной мастер Фэй, мрачно шевеливший губами. «Ци, — раздался его шепот. — Ушла вся ци». Он поднес к моей голове руки, вокруг которых сверкало и потрескивало серебристое облако.

Потом — несколько раз мелькнувшая в голове чернота ночи, снова вкус отваров, и, наконец, в медовых лучах рассвета, опять седина мастера Фэя. Он вручил Ян новый отвар, знакомо пахнувший сладкой петрушкой. «Он должен проснуться», — раздался шепот. Я сделал два глотка, и Фэй раскрыл морщинистую ладонь, на которой лежала лаковая коробочка. В ней — еще одна коробочка, и уже там — большая, размером с голубиное яйцо пилюля, бурая, обсыпанная какой-то прилипшей к ней трухой. Ее начали запихивать мне в рот.

Гнусный тухлый запах был ужасен, вязкая мякоть прилипала к зубам. Я снова и снова глотал сладкий отвар («человек-корень», подсказала память), снова жевал пилюлю. И, покончив с ней, уплыл обратно в серый туман.

Наверное, дальше было утро уже другого дня. Я проснулся, поднял голову. Вдохнул мокрый воздух. С помощью Ян дополз до уголка плота, где была натянута рогожа на шестах, означавшая уборную (открытую всем проплывавшим мимо, но отгороженную от пассажиров нашего плота). Вернулся обратно.