Любимая мартышка дома Тан - читать онлайн книгу. Автор: Мастер Чэнь cтр.№ 8

Сангак начал ходить по согдийским и тохаристанским ресторанам имперской столицы — по его словам, таким образом он давал голове отдых. И однажды, к собственному изумлению, он обнаружил нечто, отчего в его отдохнувшую голову хлынул целый поток воспоминаний о родине. И делал это хлебное чудо ничем не примечательный мальчик.

А дальше произошло — если я правильно понял рассказ Сангака, — следующее.

Над мальчиком, отдыхавшим на корточках у теплой стенки на зимнем солнышке, нависло что-то громадное, закрывающее свет.

— И как же ты это делаешь, парень? — ласково поинтересовался незнакомец, прижимавший к животу лепешку левой рукой (с завернутым рукавом) и отщипывавший от нее кусочки мясистой правой пятерней (корочка тихо похрустывала).

Здесь надо сказать, что взгляд Сангака, как и все его лицо, с бритым черепом и характерными складками кожи, обычно производят своеобразный эффект. Особенно когда он улыбается: улыбка Сангака действует на незнакомых с ним людей, тем более нервных, не очень хорошо. Мальчик, я думаю, был не вполне уверен, что сейчас с ним произойдет — то ли ему подарят сахарного человечка, то ли одним ударом кулака вгонят в землю по плечи.

— Дело в хворосте, — извиняющимся голосом объяснил он. — Здесь ведь другое дерево, оно дает другой по вкусу дым.

— И что же ты сделал с хворостом? — скорбно продолжил допрос Сангак.

— Я нашел кусты, чей дым очень похож на наш, — поторопился ответить мальчик. — К югу от городской стены.

— А, — почти прошептал Сангак и некоторое время после этого с полуоткрытым ртом кивал своим мыслям. Мальчик под стеной, затаив дыхание, боялся сойти с места.

Через неделю после этого он стал богаче, перейдя хлебопеком к Сангаку. А Сангак, начиная с этого момента, открыл для себя новый завораживающий мир.

«Дрожь означает, что женщина желает продлить соитие;

Когда дыхание женщины прерывается, это означает, что ее охватила страсть;

Когда женщина кричит, это значит, что она испытывает великое наслаждение;

Когда женщина стонет, это означает, что яшмовый жезл достиг предельной глубины, и она начинает испытывать безграничное удовольствие;

Когда женщина скрипит зубами и дрожит всем телом, это означает, что она хочет продолжать соитие как можно дольше».

Со вздохом откинулся я на подушки и опустил на колени свиток с этим замечательным текстом. Он так и пролежал целые сутки на моем ложе в саду, не тронутый ни побывавшей здесь городской стражей, ни — тем более — особо почтительной, подавленной случившимся охраной.

Сегодня я не без печальной усмешки вспоминаю, что после возвращения в дом, притихший после похорон моих людей, я, сам того не сознавая, попытался повернуть время вспять. Это же так просто: не было никакого карлика-убийцы, никакого побега по шершавой черепице, ночной сад по-прежнему остается самым безмятежным и тихим местом на свете. А сам я так и сижу на шелковых коврах среди круга теплого желтоватого света, исходящего от масляных плошек, и вожу пальцем по ароматной хрустящей рисовой бумаге, крапленой золотом.

Я не мог похвастаться такой же коллекцией, как знаменитый Ни Жошуй, в чей дом не проникал солнечный свет из-за свитков, громоздившихся на подоконниках: говорят, их у него было тысяч тридцать. Я и читаю-то на этом строгом и элегантном языке медленно, постоянно спрашивая у какого-нибудь местного грамотея точное значение того или иного знака: сколько их в этой стране, тысячи или десятки тысяч, не знает никто. И каждый дочитанный до конца текст для меня — маленькая победа.

Этот же свиток был победой особой, изысканным даром любви от женщины, которая вошла недавно в мою жизнь — так, будто ее принес сюда сладостный весенний ветер Чанъани, который распространял среди темных кирпичных стен и серых черепичных крыш ароматы мускуса, сандала, алоэ и камфары в бессчетных изысканных сочетаниях.

Как жаль, что нельзя записать словами запах — его можно только узнать. Но ароматы этого города мне не удастся снова ощутить никогда. Когда самая знаменитая распутница города по прозвищу Благоухание Лотоса выходила из своего дома, шутили злые люди, то за ней следовал рой пчел, принимавших ее за цветок. Чанъань была прекрасна, то был город возвышенного любовного томления — и легкомысленной плотской любви. Ее жители рассказывали друг другу множество веселых историй — например, об оркестре из пятнадцати девушек, которые перед свадьбой одной из них (впрочем, и после таковой) по очереди приходили в постель к жениху, говоря, что обычай «попробовать невесту» — якобы часть «тюркского брака», а чем жених хуже невесты?

Что-то подобное проделала и со мной очаровательная придворная дама по имени Лю.

Если при первых императорах славного дома Тан — ну, хотя бы при невыразительном Гао-цзуне и великом воине Тай-цзуне — нравы двора были суровы, и придворные дамы не так уж часто показывались из-за ярко-алых стен дворца, то сейчас наступил совсем иной век.

Мы познакомились с Лю в одной из моих лавок, куда я зашел с начальственным визитом, и разговорились о тохаристанском и хутталянском шелках, знаменитых своими желтыми и красными полосами на зеленоватом фоне. При второй встрече там же Лю каким-то образом навела меня на разговор о целительстве (узнала обо мне все у продавцов?), и кончилось все ее просьбой избавить от болей в плече. Боли оказались выдумкой, а деликатный сладкий стон, который она издала после первого же прикосновения моих пальцев, был просто восхитителен. И вскоре она привыкла появляться у меня каждый четвертый день недели и уходить уже гораздо позже вечернего удара барабана — придворные дамы могли себе позволить многое.

Я не сомневался, что для придворной дамы ее ранга общение с богатым западным торговцем, да еще и с репутацией целителя, было не только допустимо, но и престижно — все, что исходило с Запада, в империи было предметом всеобщего восторга. Иначе, подозревал я, наше общение там же, в лавке на Восточном рынке, и закончилось бы.

В искусстве любви самыми выразительными были ее руки. Они гладили мою спину сначала медленно и сладостно, потом все быстрее, будто пытаясь ее разорвать, и наконец эти руки судорожно вжимали мое тело между ее жадно раздвинутых ног.

Однажды Лю пришла, как мне показалось, с сестрой-близнецом. Они были удивительно похожи — одного роста, одного телосложения: щедрое, скажем так, тело, но не лишенное гибкости в талии.

Я и сейчас помню, как шел им навстречу по садовой дорожке: они были похожи на две раскрашенные керамические статуэтки, из тех, что кладут здесь в могилы. Одинаково белые лица, одинаковые прически, похожие на чуть закругленные крепостные башни. Обе пытались отвернуться от весеннего ветра: одна чуть наклонилась вправо, другая — влево, их спускавшиеся полукругом к песку золотистые накидки трепетали, как знамена у храма Учителя Фо.

— Я привела к вам подругу, — без особой застенчивости сказала мне Лю, продолжив речь восхитительно двусмысленной фразой: — После ваших рук спина у меня стала подвижнее. Может быть, вы поможете и ей? Я была бы так рада.