Но так или иначе, а мы уже были в шестидесяти километрах от Львова.
ПРЕДАТЕЛЬСКАЯ ТИШИНА
Мы подошли к деревне Нивице. Разведчики донесли, что никаких постов в деревне нет. Я удивился: столько прошли и везде натыкались на немцев, а здесь спокойно.
Въехали в деревню — действительно, все спокойно. Начали распределять людей по квартирам. Штаб остановился в самой крайней хате. Я вошел в домик, поздоровался с хозяином, пожилым крестьянином, и его женой. Тут же заметил на стене репродуктор.
— Работает? — спросил я у хозяина.
— Работает. У нас и церковь и школа работают.
— Немцы есть здесь?
— Нет, сейчас никого нет.
— Ну, а как вы живете?
— Ничего, живем.
— Часто тут они бывают?
— Бывают.
— Часто?
— Приезжают по три-четыре человека. Вывозят древесину из лесу.
Я поручил Лукину послать по деревне разведчиков и разузнать все получше. Через час разведчики вернулись и доложили, что все спокойно. Я вызвал командира первой роты Ермолина и сказал ему:
— Тишина тишиной, а ты все-таки поставь дополнительные посты.
Народ наш устал, и все улеглись спать, но мне не спалось. Уже больше месяца я был болен и последние дни совсем не поднимался с повозки: лежал, укрытый периной. Около меня постоянно находились связные. Болезнь и теперь не давала мне спать. Под утро, когда было еще темно, я все же решил выйти посмотреть, проверить посты. С большим трудом натянул на себя шинель, надел шапку, положил пистолет в карман и, держась за стену, перешагивая через спящих товарищей, вышел. Часовой, дежуривший около штаба, отсалютовал мне.
В плетеном заборе я нашел калиточку и вышел прямо в огород. За огородом начиналось открытое поле, и там я заметил на фоне серого неба какие-то силуэты. Я сначала подумал, что это идет развод, что командир первой роты, согласно распоряжению, расставляет посты, но в ту же секунду понял, что это не развод. Вглядываюсь пристально: люди идут цепью, а не группой. Я присел на землю, чтобы силуэты людей были виднее. Да, это цепь, и есть определенная дистанция между каждым человеком, причем эта дистанция увеличивается по мере приближения людей ко мне.
Минута — и они уже совсем близко. Темнота мешала мне раньше определить расстояние. Неужели это враги? Я поднялся и крикнул:
— Кто идет?
Молчание. Вижу, по сторонам начинают меня обходить.
Я опять:
— Кто идет?
— А ты кто?
— Я командир, полковник.
— Ходы сюды!
Раз «ходы сюды» на командира — значит, все ясно: бандиты. Я выхватил пистолет. Но только хотел выстрелить, по мне ударила автоматная очередь, одна, вторая. Слышу — немецкая команда. Я дал два выстрела — кто-то упал.
Наши открыли огонь по врагам. Это хорошо, но я-то оказался «между двух огней». От врагов в пяти метрах, от своих — в двадцати. И те и другие стреляют. Пули пролетают около меня; одна сбила шапку. Я лег на землю. Думаю: «Если к своим поползу, гитлеровцы увидят, что я жив, и начнут стрелять. Да и свои откроют стрельбу, если увидят, что к ним ползет какой-то человек. Что делать?»
Вдруг чувствую, кто-то тянет меня за ногу. Поворачиваюсь: человек в немецкой каске хочет снять с меня меховые унты. Вероятно, подумал, что я мертвый. Я выстрелил в упор.
Стрельба идет вовсю. В петлицу на воротнике шинели попадает разрывная пуля. Изо всей мочи кричу:
— Прекратить огонь!
Но перекричать пулеметную стрельбу трудно. Меня не услышали. Кричу еще раз:
— Прекратить огонь! Это я, Медведев!
Услышали! По нашей цепи от бойца к бойцу передавалась команда: «Прекратить огонь… прекратить огонь… там полковник».
Под ливнем вражеских пуль я пополз к своим. У плетня меня подхватили, но помощь мне не требовалась: в эти минуты крайнего напряжения я был как будто здоровым и продолжал командовать.
Шевчук, Струтинский, Новак, Гнедюк с группой бойцов из комендантского взвода врезались во вражескую цепь и били в упор. Коля Маленький, притаившись за плетнем, короткими очередями стрелял по убегавшим врагам.
Хата, в которой разместился Цессарский с медперсоналом, стояла правее штаба и еще больше вдавалась в открытое поле. Туда в самом начале боя удалось ворваться нескольким бандитам. Не успел Цессарский выстрелить из своего маузера, как в комнате одна за другой разорвались две вражеские гранаты, Цессарский был тяжело ранен. Были ранены еще два врача и две санитарки. Услышав вражескую команду, Цессарский крикнул:
— Хлопцы, нас окружили! Тикаемо в лес!
Бандиты поняли это как команду и бросились наутек.
Минут через сорок в деревне было уже тихо. Стрельба шла километрах в двух, где наши продолжали преследовать противника. На месте боя враг оставил до трех десятков трупов.
У меня в шинели было двенадцать пробоин, в шапке две, а на мне — ни единой царапины.
— Сегодня у вас второй день рождения, — сказал мне Коля Струтинский, считая дыры на шинели и шапке.
Еле волоча ноги, я пошел в санчасть. Раненый Цессарский и его помощники были уже перевязаны другими врачами. Зубной врач был забинтован с головы до ног: он был весь изранен осколками гранат.
Ко мне подошел Сухенко:
— Товарищ командир, вас просит Дарбек Абдраимов.
— Где он?
— В соседней хате. Он тяжело ранен.
Я пошел.
— Командир, ты жив? Не ранен? — спросил Дарбек, как только увидел меня.
— Жив и не ранен.
— Ну и хорошо…
Он улыбнулся, протянул руку и слабо сжал мою. Оказывается, он первый услышал мой крик, когда я был в перекрестном огне, бросился вперед и был срезан пулеметной очередью.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я Дарбека.
— Очень плохо, товарищ командир.
— Ну что ты, Дарбек! Мы еще будем кушать твою «болтушку по-казахски».
Он ничего не ответил, только улыбнулся.
Через несколько часов он умер.
Мы ожидали нового наступления и решили подготовиться. На повозке я объехал кругом деревню и отдал все распоряжения. В хате, где остановился штаб, ни хозяина, ни хозяйки уже не было.
— Вот так спокойная деревня! — сказал я.
Лукин теперь все уже узнал. Оказывается, мы остановились у старосты-предателя, и он успел сообщить о нас фашистам.
Вскоре вражеские войска начали наступление. Появились бронемашины и танкетки, заработали крупнокалиберные пулеметы, пушки и минометы.
В самом начале обстрела крайние хаты загорелись. Гитлеровцы пришли с той стороны, куда нам нужно было идти, — с запада, но ворваться в деревню они не решались.