Время зверинца - читать онлайн книгу. Автор: Говард Джейкобсон cтр.№ 82

— Ваши родители меня предупредили, — сказал он, — что вы никогда не были крепки в вере.

При упоминании веры он дотронулся до края своей шляпы.

— А что, отец обращается в веру на смертном одре? — спросил я, не зная, стоит ли задавать этот вопрос непосредственно отцу, сможет ли он меня услышать и понять. Он и в более здоровые времена не отличался особой понятливостью.

— Я бы не назвал это обращением, — произнес раввин одним уголком рта.

Я отметил эту замечательную манеру выцеживать слова, скорее характерную для классических гангстеров, чем для раввинов. И голос у него был соответственный; к такому голосу больше подошел бы не его нынешний наряд, а полосатый костюм от «Бриони» и двуцветные туфли из крокодиловой кожи.

— Тогда как прикажете это называть? — спросил я. — Его что, взяли в заложники любавичские хасиды? [98]

Похоже, раввина впечатлило то, что я опознал в нем представителя любавичской общины. На самом же деле я брякнул это наугад. Просто я где-то слышал, что любавичские хасиды занимаются обращением в иудаизм евреев-безбожников, и они были единственными, о ком я слышал подобные вещи.

— Это называется баал-тшува, — произнес раввин с расстановкой. Возможно, он хотел, чтобы я повторил за ним вслух.

Баал-тшува.

— И что это значит?

— Возвращение на праведный путь.

Если абстрагироваться от смысла фразы, само по себе ее звучание в устах этого раввина удивительным образом совпало с тем, что я последний раз слышал при просмотре одного фильма о главаре чикагских мафиози времен Сухого закона. «С днем рождения, Луис», — говорил он, ухмыляясь и поливая все вокруг автоматными очередями. С баал-тшувой, Луис, праведный ты ублюдок.

Для живописателя нечестивых безобразий я всегда был чересчур вежлив — на грани подобострастия — в общении с духовными лицами. В какой-то мере я ощущал их своими коллегами, ибо сферы нашей деятельности затрагивали одни и те же вещи: почитание и осквернение, сотворение и ниспровержение кумиров. Мы с ними удачно дополняли друг друга и просто не могли бы нормально функционировать по отдельности. Но сейчас мне пришелся не по душе этот раввин из Бронкса, хищной птицей кружащий над полупризрачным маразматиком, которого сложно было признать «возвращающимся на праведный путь», ибо не стоял он на этом пути никогда, не совершив за всю свою жизнь ни единого праведного поступка и не осенившись ни единой праведной мыслью.

Но, сколь бы никчемным человеком ни был мой отец, это была его собственная никчемность. Теперь же у него пытались отобрать последние жалкие крохи собственного «я».

— Что здесь происходит, папа? — спросил я его.

Он снова молча отсалютовал мне большим пальцем.

— Он отдыхает, — сказал раввин, как будто мне еще нужно было объяснять, чем непрерывно занимался мой отец все то время, что я его помнил.

Я не решился прямо спросить раввина, кто его сюда позвал и зачем. Чтобы совершить предсмертный обряд? А есть ли у евреев какие-то предсмертные обряды? Может, старый хрыч послал за раввином просто с перепугу? Или он давно знал про такую штуку — баал-тшуву — и решил, что теперь самое время ею воспользоваться?

Я поинтересовался, где моя мама. Раввин предположил, что она на кухне складывает мозаичный пазл. Это могло означать, что состояние отца еще не настолько плохо, чтобы при нем нужно было постоянно находиться. Опять же пазл — это пазл, и его надо складывать.

— Скажите, чья это идея? — спросил я наконец.

— Идея?

— Я о вашем присутствии здесь.

— Изначально, друг мой, это идея Всевышнего, благословенно Имя Его. Ну и я тоже проявил некоторую инициативу.

Начиная разговор с раввином, надо быть осторожным, ибо вы вступаете на скользкий путь. И я вовсе не был «его другом». Через несколько минут выяснилось, что он был новичком в этих краях и потому проявлял повышенный интерес к своей пастве. Знакомо ли мне слово «рахамим»? Нет, не знакомо. То «баал-тшува», то «рахамим» — как скоро я начну бегло говорить на иврите? Ну так вот, «рахамим» — это что-то вроде сострадания. И движимый этим благородным рахамимом — каковым не должен пренебрегать ни один еврей, тем паче раввин, — он посещает больных и старых евреев. Я спросил, откуда он узнал о нашей семье. Мы всегда держались в стороне от местной общины, не считались ее членами, не выписывали никаких еврейских изданий и даже близко не подходили к синагоге. Раввин в ответ опять сослался на Всевышнего, благословенно Имя Его и неисповедимы Его пути. В том смысле, что, если какому еврею будет худо где бы то ни было, Всевышний легко его найдет по своим каналам. Что ж, нечто подобное я уже где-то слышал. Не следовало ли из всего этого, что интерес раввина — или, вернее сказать, Всевышнего — к моему отцу распространяется также и на мою маму?

— Пойду ее поищу, — сказал я раввину. — Это я о маме.

Он кивнул:

— Ступайте, друг мой.

Она и вправду была на кухне, складывая мозаичную картинку Честерского замка, каковое обстоятельство меня нисколько не удивило, чего не скажешь о другом обстоятельстве: она складывала мозаику вместе с Джеффри. Но самым удивительным оказалось даже не это, а облик моего брата. Если в нашу последнюю встречу на нем был экстравагантный пиджак от Александра Маккуина, то теперь он отпустил бороду и облачился в черный костюм с хасидской шляпой, из-под которой свисали уже основательно отросшие пейсы. Он поднялся, чтобы со мной поздороваться.

— Цохораим товим, [99] — сказал он, обнимая меня и целуя в шею.

Мама, одетая в свой обычный наряд — более всего подходящий для приема сигналов из иных миров на океанском лайнере в процессе флирта с его капитаном, — не подняла взгляд от мозаики. Воображаемо длинный столбик пепла грозился вот-вот воображаемо сорваться с кончика ее электронной сигареты.

— Какого хрена, Джеффри? — спросил я.

Но я уже и так понял, какого хрена. Коллективный разум нашей семьи помутился окончательно.

Еврейская тема, похоже, мало интересовала Поппи, и в моем присутствии она затронула ее лишь однажды.

Дело было в саду оксфордширской дачи, во время моего второго и последнего визита. На сей раз повод был самый благовидный. Перед тем меня пригласили выступить в одном из студенческих обществ Оксфорда, а поскольку это было по пути, Ванесса попросила завезти ее маме платье. Ванесса купила его для себя, но потом решила, что оно будет лучше смотреться на Поппи. Я выполнил ее просьбу.

— Примерьте его прямо здесь, — предложил я, застав Поппи в саду и вручая подарок. — Я отвернусь, пока вы переодеваетесь.