Записки из клизменной - читать онлайн книгу. Автор: Алексей К. Смирнов cтр.№ 41

– Издеваюсь! – запыхтел мужик, призывая меня в единомышленники. – У них там продукция на складе, бардак, а я издеваюсь!

Бинты принесли.

Начались поиски пятидесяти копеечек в кошелечке.

А я стоял и воображал, как этого человека, наполнив пивом, сажают в сетчатый бинт и опускают охлаждаться в воду, возле мостков, как в телерекламе, и он там сидит, а тут и Белый Медведь доволен новой забавой.

В кардиологии напряженно: дня не приходит, чтобы не было подношений. В пятницу, когда большая выписка – просто беда.

Одна дама, правда, принесла доктору тысячу рублей со словами:

– Возьмите, пожалуйста… У меня муж доктор, ему несли, и плохо кончилось…

Потом опять подарили бутылку.

Доктор повертел ее, повертел и побрел в хирургию.

Зашел к заведующему, выставил на стол.

Тот обрадовался:

– Ну что, давай по рюмочке?

– Нет, – сказал доктор, – давай ты меня подошьешь, а сам выпьешь рюмочку.

– Ну, давай.

Хирург уложил доктора, подшил его эспералем – десять таблеток засадил, особенным троакаром.

Закончил дело и выпил рюмочку.

Снились лекарства.

Я сидел перед полной докторшей-терапевтом и просил анафранил.

– Вы знаете, – сказала она мне воодушевленно, – анафранила нет, но зато есть панскам. Посмотрите, побочное действие одно и то же.

Я превратился в сияющего профессора-экзаменатора, наслаждающегося моментом.

– Скажите, – спросил я вкрадчиво, – от чего лечит панскам?

Она молчала.

– Ну, скажите, – допытывался я, зная, что не скажет.

Она продолжала молчать.

– От за-по-ра, – внушительно произнес я по слогам, как маленькой. – А анафранил…

Она знала и спохватилась, и раскрыла рот, чтобы сказать, но я не дал:

– От депрессии, – договорил я за нее. – А побочное действие у них одно и то же. Поняли?

Вся красная, она кивнула. Хотела втереть мне очки. Я же даже наяву знаю, что никакого панскама не бывает.

Мы стояли посреди Невского проспекта, я отвернулся, она двинулась в сторону Дворцовой площади.

– Увидимся, – улыбнулся я ей, зная, что этого никогда не случится.

К вечеру у меня созрел диагноз: это грипп, не вполне обычная и потому особо гнусная форма.

Я его узнал безошибочно.

Ну, что можно сказать о гриппе?

Грипп разносит Кулёв.

Кулёв – обтекаемый мужчина лет сорока пяти, из рабочих, мой давнишний пациент.

Помню, как раз началась эпидемия гриппа, а я лечил Кулёва от радикулита и велел ему прийти на прием через три дня.

Кулёв вбежал в кабинет. Лицо его распухло, глаза слезились. Он сел на стул, подался ко мне и, разбрызгивая слюну мне в лицо, закричал, что заболел гриппом. Он прямо-таки подался ко мне, шумно дышал.

Перед этим он послушно высидел в очереди ко мне, общаясь с людьми.

Я заболел через несколько часов.

Наверное, на днях мне случилось где-нибудь соприкоснуться с Кулёвым, и вот наступили последствия.

Я уверен, что птичий грипп тоже разносит Кулёв, потому что у некоторых существ имеется, как выражаются медики, особая тропность к разного рода заразе.

– Знаешь, какое главное врачебное правило?

– Не навреди?

– Нет. Прежде чем что-то сделать – подумай.

– А это не одно и то же?

– Не совсем…

Я отработал вечернюю смену в петергофской поликлинике, выпил пивка, сел в электричку и поехал домой.

В тамбуре вместе со мной курили сотрудники Петергофского Музея-Дворца-Заповедника. Это были Петр Первый и его дружок Меншиков.

Переодетые, они были много пьянее меня.

Между нами завязалась дружеская беседа.

Балагурил Меншиков. Царь Петр все больше курил.

Я рассказывал, что работаю участковым доктором-невропатологом. Что очень много и долго работаю, очень стараюсь, очень люблю людей, особенно пожилых. Что ни с кого не беру денег – и это правда. Что принимаю без номерка. Что я еще очень молод и верю в то, что все может быть замечательно.

У Меншикова слезились глаза. Петр в треуголке молчал и смотрел в окно на проплывавший мимо колхоз Красные Зори.

– Не меняйся! – с чувством попросил Меншиков, повидавший – надо думать – государевых докторов. – Только не меняйся!

Я обнял его.

Он только качал головой и умиленно смотрел на меня, не веря в ангела.

– Я не изменюсь, – торжественно пообещал я Меншикову.

Но я обманул его. Я изменился.

Вот обо всех я понаписал за свою докторско-литераторскую жизнь, а про эту категорию забыл.

Ну, какой он?

Он тихий, чуть полноватый, невысокого роста, лет сорока пяти, с залысинами. Маленькие глаза, спортивный костюм.

Я одного такого классического запомнил, когда сдавал посуду лет тридцать назад. Там была страшная очередь, а он подошел сбоку к прилавочку, с сеточкой, и встал. И стоит. Голубые глаза, детсадовский взор. Никакого скандала.

Правда, когда он рассвирепел, стало иначе…

В глазах случилось что-то такое песчаное, от ящерицы, и губы поджались навсегда.

Это и есть тихушник.

Он распознается на второй-третий день. Все нарушают режим, скандалят, требуют уколов и процедур, а этот – нет. И еще у него вечно завязано не то ухо, не то зубы, платком с бантиком на макушке.

Моя коллега секла таких с полоборота. Тихушник, говорила она, та еще сволочь.

Ни разу не ошиблась.

Сколько я таких выписал ночью за растерянно-невменяемое состояние – не перечесть.

Были, между прочим, времена, когда и слова-то такого почти не существовало: психотерапия.

Какая психика, если имеется собачья павловская кора, в той или иной мере дефектная? Она же сердце?

И это было не когда-нибудь, а еще лет 25 тому назад…

О психотерапии не заикались ни в неврологии, ни даже в психиатрии. Все это подавалось как-то хитрожопо: дескать, что-то есть, но лучше не любопытствовать.