— Не пора… не пора…
Он пытался зажать раны руками. Но кровь упорно просачивалась между его пальцами.
Марк закрыл глаза. Горячие волны струились по его ключицам, ребрам, животу. Его тело медленно расплывалось в смешанном запахе меда и металла. Под ним как будто расстилалась теплая постель, вязкое погребальное ложе. Им овладело ощущение, что он погружается одновременно и в землю, и в самого себя. И в то же время его не покидало ощущение полета, освобождения, почти что беззаботности.
Он открыл глаза. Реверди, по-прежнему согнувшись над его телом, что-то кричал. Но Марк уже не слышал его голоса. Он уже не чувствовал его веса. Ему казалось, что убийца прощается с ним, а огромные овальные ниши плясали, наблюдая за его уходом.
Без сомнения, он уже не дышал.
Без сомнения, его сердце уже не билось.
А потом, в последней судороге, он услышал какой-то шум, глухо прокатившийся по круглой комнате.
Он повернул голову.
И его ослепили белые силуэты.
В комнату ворвались люди. Одетые в комбинезоны, в перчатки и в дыхательные маски ослепительной белизны. Что-то вроде альпийских стрелков, вооруженных автоматами.
Марк знал, что уже слишком поздно.
Он перешагнул порог смерти.
Но он увидел, как Реверди цеплялся за него, в то время как люди в белом хватали его за руки. Он почувствовал, как пальцы убийцы скользят по его покрытому кровью телу. Он увидел, как открылись его губы в беззвучной молитве. Он подумал о душераздирающих криках отца, из рук которого вырывают ребенка.
И это стало последним образом, запечатлевшимся в его сознании.
86
Белая комната.
Нет, это комната и одновременно ее мозг.
Белый свет.
Нет, это свет и одновременно плоть ее век.
Вспышки. Кометы. Фосфоресцирующие полосы, пронизывающие ее сознание. Слепящие взрывы, прорывающие ее сумерки. Она кричит. Каждый крик сопровождается другим криком. Повторяющим первый. Крик в крике. Крик ее натянутой кожи. Крик ее горящих губ. Крик ее готового лопнуть горла.
Сон начинается сначала. Стальные щипцы вскрывают ее череп. Руки в перчатках погружаются в него и обнажают ее мозг. Ее ресницы трепещут. Необъяснимым образом это движение позволяет ей увидеть происходящее в операционной откуда-то сверху. Она видит, как руки несут ее мозг. Он кажется ей коричневым, лиловатым, он весь в складках, покрыт потом.
Врачи кладут орган в стальную чашу. Ей на ум приходит черное пульсирующее яйцо. Но тут же она понимает. В нем таится опасность. Хадиджа хочет закричать, предупредить хирургов: это спрут! Ее мозг — это чудовище, которое вот-вот вцепится им в лицо. Она хочет закричать, но тут осознает, что это невозможно: ее губы по-прежнему скреплены страшными скобами.
— Хадиджа?
Склонившееся над ней лицо.
Маленький серый человечек, словно качающийся на волнах.
Он лыс: она уже где-то видела его. Она понимает, что именно он стал одним из персонажей ее сна — один из оперировавших ее врачей. Теперь она видит вблизи его лоб: сероватый и рябой, Как пемза. Она шепчет:
— Марк?
И сразу ее губы пронзает боль. Человек улыбается. Она понимает почему. Она произнесла: «орк» или «орг». Издала какой-то хриплый звук.
— Это из-за швов. Не разговаривайте.
Она закрывает глаза. Возвращаются воспоминания. Куски железа, вонзившиеся ей в плоть. Стальной плющ, обвивающий ее губы. Реверди и гигантские впадины…
Она снова открывает глаза, пытается еще раз:
— Мрк?
— Он в реанимации. Врачи сотворили чудо.
Она закрывает глаза. «Мрк…» Она жаждет темноты. Покоя. Но ее рот еще жжет. Колючая проволока опутывает каждый слог.
И внезапно до нее доходит, что она изуродована.
Она теряет сознание.
Проходят дни, проходят ночи.
Кошмары и бред не прекращаются. Кто-то крадет ее мозг. «Это спрут!» Реверди в комбинезоне для погружений, с ножом в руке. Температура повышается, накрывает ее горящим покрывалом, пропитывает все ее тело, пожирает его. Она горит, она растекается, она исходит паром под простынями.
И боль.
Боль пронизывает тело, прорастает через него, как живое существо, пробуждаясь всякий раз в новой точке, в зависимости от времени суток. Злое, неукротимое чудовище, заключенное в ее теле, пытается выбраться через едва зажившие раны.
И каждый раз взрывается в ее горле.
Жестокий укус, невидимые челюсти, рвущие ее губы.
Новый «кризис» сознания.
Но она уже лучше контролирует свои ощущения.
Она лежит в белой, почти пустой палате. Все оттенки белого: истертый на стенах, серебристый на арматуре кровати, полосатый на окне с жалюзи.
Перед ней стоит человек из пемзы. Его улыбка стала ближе, менее ироничной. От его присутствия возникает то же ощущение, что и от запаха лекарств. Ощущение успокоенности, смешанной с грустью, с тревогой.
— Через несколько дней вам снимут швы.
Хадиджа не может ответить, не может даже реагировать. Она обезображена, она знает это. Врач мягко берет ее за руку:
— Не переживайте, вы великолепны. Через какое-то время даже шрамов не останется. — Он делает вид, что смотрит назад, через плечо. — Вас оперировал лучший врач. Один из самых блестящих пластических хирургов в «Сальпетриер». Он создал маленький шедевр.
Она пристально смотрит на его. Каждый взмах ресниц — это немой вопрос. Человек продолжает:
— Я занимался вами в реанимации. Вашими ранами. Их было много, но все поверхностные. Ваши вены заживают очень быстро. Были еще ожоги от клея, но и тут ничего глубокого. — Он легонько сжимает ее руку. — Вы поправляетесь. Правда. Я вам не сказки рассказываю.
Хадиджа отваживается произнести:
— Марк?
Это уже лучше. Она услышала: «Маак». Ожог заживает.
— Все еще в коме. Но рано или поздно он проснется. У нас есть его история болезни. С ним такое уже было два раза. Нет оснований думать, что он не придет в себя, как в прошлые разы…
— Его… раны?
— Кровопотеря. Настоящее месиво внутри. Но его выходили. Швы повсюду, на каждой вене. Кропотливейшая работа. Раны уже рубцуются.
Хадиджа закрывает глаза. Она по-прежнему чувствует боль, но теперь боль приносит радость. Она призывает на помощь успокаивающие образы, они вспыхивают перед ее глазами как молнии: дом, дети, гармония с Марком… Образы меркнут: этого не может быть. Они никогда не будут жить вместе, и, главное, они никогда не забудут комнату с нишами.