— Хэк!
Крик Семенова оборвался, голова отскочила, кувыркнулась в вязкой, уже прихваченной морозом луже под колодой. Палач оттолкнул ногой мелко трясущееся тело. Из шейного обрубка хлестало алым и горячим, растапливая мерзлую жижу под ногами палача.
— Что ж вы, псы шелудивые, творите?! — загремел вдруг голос государя над площадью. — Разве для озорства такого я вас сюда направил?!
Появление царя перепугало всех: и склонившуюся до земли чернь, и употевших за трудами опричников.
Басманов, комкая листы, всматривался в мрачное лицо царя и пытался сообразить, что ответить.
Иван ухватился за блестящего на посохе Волка так, что посинели лунки ногтей. Обвел собравшихся полным бешенства взором.
— Вот как вы службу справляете!
Дрожащий скулеж и многоголосый плач поплыли над залитой кровью площадью.
Люди падали и барахтались в грязи, вскидывали головы с невидящими глазами, озирались, кричали. Опричная стража и собранная чернь смешались в одно обомлевшее стадо. Покатился с крыльца старший Басманов. Пополз, хлюпая руками и коленями в кровяной жиже, к царю, силясь крикнуть что-то в оправдание, но горло сжало клещами страха. Сын его Федька присел по-девичьи на ступенях, закрыл лицо руками, впился крепкими зубами в ладонь, так что побежала кровь, и завыл тонко, леденяще.
Лишь царская свита, что прибыла с Иваном из монастыря, избежала высочайшего гнева — не обернулся государь, не устремил на стоявших позади него взгляда преобразившихся лютых глаз.
Басманов почти дополз до царских ног. Малюта, встревоженно наблюдавший за ним, выступил из-за плеча государя и потянул из ножен саблю. Бросил взгляд на царя.
Иван отнял руку от набалдашника, знаком велел Скуратову убрать оружие.
— Царь-батюшка… Иван Васильевич… верой и правдой ведь… — скороговоркой бормотал царский воевода, весь перемазанный кровью и нечистотами.
Малюта вогнал саблю в ножны, провел лапищей по рукояти, огладил и с сожалением отошел в сторону.
— Крамолу истребляли, государь… Они многие тут! Мы же всю ночь… Доносы принимали… списки писали!..
Царь удивленно смотрел на распластавшегося в его ногах Басманова.
— Да что с тобой, Алексей Данилович? — спросил Иван тихим голосом. — Встань-ка, любезный князь.
Воевода вскочил, отер лицо изнанкой кафтана. Преданно впился глазами в государя.
— Эх, Алешка, Алешка… — покачал головой царь. — Стар ты становишься. Грузен, неспешен. Эвон брюхо-то, на лавках сидя да на перинах лежа, взрастил.
Басманов всем видом изобразил согласие и сожаление.
— Сколько ж вы с утра тут нарубили, соколики? — желчно усмехнулся Иван, оценивая натекшую на площади кровь.
— Так это… Согласно спискам, государь! Пять сотен их, с довеском… Три сотни к твоему приезду едва успели.
— А довесок велик ли? — прищурился царь, оглядывая толпу.
Басманов задумался, припоминая.
— Да с полста наберется, государь. Вели Федора позвать, списки глянуть…
Иван вдруг разгневанно замахнулся на воеводу посохом:
— Мало! Мало изменников в твоих списках собачьих! На крючкотворство время истратил — а они вон, стоят живые себе! Мало шей посекли!
Царь резко развернулся, широким шагом направился к оставленному возку. На ходу обернулся и погрозил Басманову пальцем:
— К ночи чтобы со всеми управился! Затем людям отдых дай. После утрени выступать на тверских начнем
Опричный воевода кинулся исполнять.
Его сын поспешно выкрикивал имена обреченных дрожащим от перенесенного ужаса голосом:
— Акимов Мишка!
— Алпатов Максимка и жена его!
— Одинцова Анисья с приплодом!
Вмешался хриплый, еще не окрепший после пугливой немоты бас воеводы:
— Тащи портежницу и чертенят ее, отделывай разом!
— Сучилин Лексейка!
— Ивашка Андреев и сын его!
Снова басмановский хрип:
— Кидай всех в грязь да руби в пирожные мяса!
Крики и стоны, плачь и мольба.
Покинув площадь и проходя мимо груженных мертвечиной дровней, царь брезгливо приподнял полы шубы, перешагнул через пару попавших под ноги голов и забрался в возок. Дверцу, что выбил он при въезде в город, заботливые слуги притащили и споро приторочили.
— Устал я, Малюта, — пожаловался Иван возившемуся с дверной задвижкой Скуратову. — Мясом повсюду смердит, нечистотами, злобой. Найди место, где потише. Отдохнуть мне надо.
Опричник обрадованно вскинулся:
— Так это… Уже подобрал ночлег тебе, государь! Самая просторная усадьба, какая ни на есть в городишке этом, — купца Коноплева.
— Эка ты скор, Гришка… — удивился царь. — Когда ж успел только?
Скуратов смущенно кашлянул и махнул кому-то. Тут же рядом возникло молодое лицо с едва наметившимися усами и бородкой. Косматая меховая шапка была надвинута на брови по-скуратовски, да и широкие скулы с медвежьими глазками выдавали родство.
— Племяш мой, государь, — подал голос Скуратов. — Богдашка Бельский. При себе в отряде не держу — чтобы кумовства не разводить. Под началом Алексея Данилыча служит, воинской науки набирается. Он еще вчера вечером тебе ночлег и подыскал.
— Ох и хитер ты, Малюта, — усмехнулся царь. — Басмановым в соглядатаи родственника своего пристроил!
— Да чего там, — потупился опричник, разом сделавшись похожим на провинившегося пса. — Пусть малец учится. Воевода он знатный, старший-то который…
— Ну а младший? — резко спросил Иван. — Про него что говорят?
— Всякое, — уклончиво ответил Скуратов, пожимая плечами.
— Всякое… — в раздумье повторил царь и поманил пальцем скуратовского племянника. Едва Бельский приблизился, он схватил его за ворот кафтана, рванул так, что треснуло сукно, и затянул молодого опричника головой в сумрак возка. — Ну, Богдашка, смотри внимательней! За обоими приглядывай! Сам видишь — «всякое» говорят. А мне нужно одно: чтобы о верности говорили и верность же исполняли! Крамола, она как ржа — может и железо точить, что ее сечет. Вам, Бельским, есть от меня доверие, делами заслуженное. Порода ваша песья, преданная, за то вам и милость оказываю. Остальным же верить начну — пропадет государство, как едва не пропало. Ступай!
Царь вытолкнул опешившего опричника и окинул взглядом обоих родственников.
— Ты, Малюта, себе кафтан заштопай, да племянничку вели в порядке быть. А то смотреть на вас противно — два оборванца!
Расхохотался и захлопнул дверцу.
Усадьба купца Коноплева стояла на выезде из Клина, вдалеке от охваченного пожаром посада. Раскидывалась она по обеим сторонам улицы, ведущей к тверской дороге. На одной располагался широкий купеческий двор и хоромы. За накатанным полозьями проездом виднелись конюшня, овины, скирдник и замерзший пруд с пятном небольшой, уже слегка затянувшейся проруби. Там, под крышкой ледяного гроба, затих навсегда хозяин усадьбы со своей семьей и челядью.