Никто не хотел убивать - читать онлайн книгу. Автор: Фридрих Незнанский cтр.№ 9

— Ага… а мне — сладкую вату, — кисло улыбнулся Игнат.

Он не хотел, чтобы Настя уходила, видимо, чувствуя в ней какую-то внутреннюю поддержку, однако Турецкий уже доставал из кармашка сотенную ассигнацию.

— Настя, в честь нашего знакомства. Три самых лучших на ваш вкус.

— Ага, а мне — сладкую вату, — повторил Игнат и повернулся к Турецкому. — Она ушла, говорите. Ведь вы хотели, кажется, что-то предложить?

— А может, по пиву? — негромко произнес Турецкий. — А то… сладкая вата, сладкая вата… Тебе уже можно.

Игнат как-то искоса взглянул на своего крестного.

— Я не пью пива. Да и вообще алкоголь не принимаю.

— С чего бы так? — искренне удивился Турецкий.

— Не понимаю этого кайфа.

Это уже была подстава, которой Александр Борисович не мог не воспользоваться:

— А какой тебе кайф больше по душе? Наркотики?

Было видно, как на какое-то мгновение Игнат стушевался, однако тут же заставил себя собраться и даже вскинул на Турецкого удивленно-обиженный взгляд.

— О чем это вы?

В его голосе чувствовалась напряженная нервозность.

— Да все о том же, — совсем буднично ответил Турецкий. Так, будто речь шла о леденцах, а не о наркотиках. — А чтобы дальше ваньку не валять, должен тебя предупредить: я сам в твоем возрасте был чемпионом в тяжелом весе по вранью, так что… — И уже почти кричащим шепотом: — На чем сидишь? Где берешь эту дрянь?

Он думал, что его Игнат, его крестник, моментально расколется и возможно даже будет умолять его ни о чем не говорить отцу, однако вышло далеко не так, как он ожидал.

— Вас что, папа прислал? — Глядя в сторону, отозвался Игнат.

— Зачем же папа? Пока это моя инициатива.

На каменном до этого лице Игната запечатлелось нечто похожее на презрительную ухмылку.

— Ну-ну, — протянул он. — Выходит, сами, по личной инициативе. Так вот, дядя Саша. Никаких наркотиков я не принимаю и никогда не принимал. Так что у вас неверная насчет меня информация. Деза, как говорят в милиции. Кому-то, видимо, срочно потребовалось опорочить сына Дмитрия Шумилова.

Он замолчал было, однако тут же добавил, презрительно усмехнувшись:

— Видимо, из-за той же «Клюквы».

— Какой еще клюквы? — поначалу даже не понял Турецкий.

— Да той самой, над которой отец так долго работал и которую у него украли.

Почти шокированный подобной наглостью, Турецкий смотрел на Игната.

Крестник! Сын Димы Шумилова и его единственная надежда и опора. Будущий студент Сорбонны… Вот и гадай теперь, где прячется добродетель.

— Ты… ты что, издеваешься надо мной? — с трудом подбирая слова, выдохнул Турецкий. — Неверная информация?.. Деза и клюква? Если уж на то пошло и ты стал таким ушлым, я устрою обыск в твоей комнате, и ты уже отправишься не в Сорбонну, а на зону, где придется посидеть годик-другой за хранение! Врубаешься, надеюсь? Или отправлю на принудительное лечение. Ты что, засранец, этого хочешь?

На его скулах вздулись желваки, стало трудно дышать, но чем больше он злился, тем спокойнее и вальяжнее становился Игнат. Теперь уже в его глазах плескалось откровенное презрение. Да еще, пожалуй, с трудом скрываемая ненависть.

— Ах да, — наконец-то выдавил он из себя, — я совершенно забыл, что вы такой большой милиционер. И устроить можете любой шмон, любой произвол.

— Щенок! — взорвался Турецкий. — И вот тебе мое условие. Или ты идешь к отцу и все ему рассказываешь, после чего кончаешь с наркотиками, или…

И замолчал, начиная понимать, что откровенные угрозы здесь не помогут.

— Что, прямо сейчас идти? — заинтересованно спросил Игнат, не дождавшись окончания фразы.

— Да, прямо сейчас!

— Но сходу решиться на такой шаг… Вы позволите мне подумать?

— Подумай!

— В таком случае я покину вас на пару минут.

— Можешь даже на пять минут.

— Спасибо, дядя Саша, — иронически расшаркался Игнат и тут же скрылся за тиром.

Почти сразу же подошла Настя с тремя брикетами сливочного пломбира в целлофановом пакете. Она была не в себе и смотрела на «дядю Сашу» полными ужаса глазами.

— Ты что, слышала наш разговор? — злясь на себя за несдержанность, мрачно спросил Турецкий.

— Я… совершенно случайно.

— И что?

— Он что… Игнат… действительно наркоман?

— А ты что, не замечала?

— Ну-у, — замялась Настя, — вроде бы что-то замечала в последнее время, но предположить, что он наркоша…

— Наркоша, мать вашу! — взорвался Турецкий. Однако тут же взял себя в руки и уже спокойнее произнес: — Он, кажется, действительно любит тебя, да, любит, и ты… ты смогла как-то повлиять на него?

— Не знаю, — замялась Настя. — Но я… я попробую.

— Уговоры, думаю, не помогут.

— Я знаю, он слишком упрямый, но я…

Она, кажется, приняла решение.

— Он действительно меня любит и не захочет расстаться. А если я сейчас уйду… Да, я уйду и не буду ему звонить. И пусть он делает выбор — либо я, либо наркотики. Передайте ему, пожалуйста, это.

И ушла, сунув в руку Турецкого целлофановый пакет с мороженым. Единственное, что успел заметить Турецкий, так это то, что на ее глазах наворачивались слезы.

Растерявшийся от столь решительного и в то же время кардинально-жестокого поступка Насти, что уже требовало определенного уважения, Александр Борисович даже не заметил, как откуда-то из-за кустов вынырнул Игнат. Взвинченно-счастливый, может быть, излишне веселый и совершенно не похожий на того Игната, который всего лишь минут пятнадцать назад ненавидящими глазами пялился на своего крестного. И не надо было заканчивать курсы криминалистов-психологов, чтобы определить истинное состояние парня.

«Щенок паршивый!» — мысленно выругался Турецкий, понимая, что его крестничек обвел маститого «важняка» Генеральной прокуратуры России вокруг пальца, как начинающего недоумка-стажера. Впрочем нынешние стажеры, хваткие да ушлые, в этих вещах разбираются, пожалуй, лучше, чем он, почивающий на лаврах седеющий маразматик.

Времечко, мать его!

— А где Настя? — спросил Игнат, заметив в руках своего дяди Саши целлофановый пакет с мороженым.

Турецкий вдруг почувствовал, как в его груди разбухает какая-то жуткая волна злости и жалости одновременно.

Сунул в руку Игната пакет и, едва сдерживая себя, чтобы только не сорваться и не накричать на парня, который, оказывается, уже данным давно вырос из детских штанишек и пошел по жизни своим собственным, но очень страшным путем, осевшим голосом произнес: