– Тут невольно возникает два вопроса. Первый – кто вам об
этом сказал? И второй – вы, кажется, намеревались воспользоваться моим отсутствием?
Надеюсь, вы не очень огорчены, что я чудом бежал и остался жив? Хотя это уже
третий вопрос…
У меня вдруг наворачиваются слезы на глаза. Боже ты мой, да
я вовек не забуду, как стиснулось мое сердце, когда я узнала о том, что его
арестовали! Показалось, будто я утратила что-то самое дорогое… Хотя как можно
утратить то, чего никогда не имела? Но я ему ни за что этого не скажу, никогда!
Поэтому я стараюсь отвечать как можно суше:
– О том, что вы арестованы, мне сообщила одна девушка,
горничная Дуняша, которая была приятельницей вашей Аннушки. Благодаря ей я и
попала в прошлый раз в вашу ванну, за что прошу меня великодушно простить.
– Господь с вами, за что ж прощать-то? Мне даже приятно, –
отвечает любезный хозяин. – Жаль, не могу сказать: всегда пожалуйста, ибо ни
квартира, ни ванна мне более не принадлежат. Однако я настаиваю на дальнейшем
объяснении. Уж простите, ежели кажусь вам докучливым, однако вслед за вами мне
нанесла визит некая особа, в которой я предполагаю виновницу ужасных неприятностей,
которые постигли мою семью. Вы ее помните?
– Вы имеете в виду Елену Феррари? – уточняю я. – Еще бы не
помнить!
Я даже не предполагала, что человеческое лицо может так
мгновенно измениться! Секунду назад Максим Николаевич смотрел на меня почти
дружески, но сейчас его лицо словно бы заледенело. Я не могу этого вынести!
Будь что будет, пусть я покажусь ему сумасшедшей, но я не могу допустить, чтобы
он смотрел на меня как на врага!
– Ради бога, – бормочу я, – вы меня неправильно поняли. Я не
знакома с ней. Просто видела случайно. О ней рассказывала мне ваша сестра.
– Ася? Вы знали Асю? Откуда? Каким образом?
Я торопливо, с пятого на десятое, рассказываю все, что знаю.
О том, как мы познакомились с Асей в приемной Предварилки, о надежде, которую
заронила в ее душу, по всей видимости, Елена Феррари, о том, как эта надежда
рухнула и погребла под собой всю Асину жизнь. Я говорю – и вижу, как тает лед в
обращенных ко мне глазах Мансурова. Мне кажется, подобно тому, как в них
возвращается дружеское выражение, ко мне возвращаются силы и сама жизнь.
Стараясь продлить, удержать это блаженство, я говорю, говорю, не могу остановиться.
Я рассказываю о том, как пыталась выкупить жизнь брата и как мне это не
удалось, я рассказываю об обыске в моей квартире и о смерти Дуняши. Наконец я
рассказываю о седой женщине, отдавшей бедной девушке мятую бумажку со словом
«Вода»…
– Вода! – восклицает Максим Николаевич. – Боже мой, вода!
Неужели вы выбросили эту бумагу? Или нет? Где она?
Я достаю из кармана еще более измявшееся письмо
Борисоглебского и протягиваю Максиму Николаевичу.
– Простите, очень прошу вас, простите… – твержу я все одно и
то же. – Я не хотела, я нечаянно прочла это письмо. Такая случайность… –
Путаясь в словах, я излагаю историю своего обморока, говорю про мокрый платок,
про трамвай, про бегство с принудительных работ. А потом, уже не в силах
остановиться, выпаливаю все свои выводы, объясняю, как и каким образом поняла
смысл письма, после чего и решилась прийти в эту квартиру.
– То есть вы полезли на крышу, чтобы отыскать за трубой
нечто… какое-то сокровище? – спрашивает Максим Николаевич.
Чувствую себя дура дурой, какой-то вульгарной искательницей
кладов. Чужих кладов, что самое отвратительное! Чуть ли не мародершей!
– Тетрадь… – лепечу я. – Там написано о тетради. Из…
извините меня. Я понимаю, что зря пришла сюда. Мне лучше уйти!
Отворачиваюсь, не в силах более вынести унижения, резко
встаю и даже успеваю сделать шаг прочь, но не более – Максим Николаевич хватает
меня за руку.
– Погодите-ка, – говорит он. – И куда вы пойдете сейчас?
Насколько я понял, дома вам лучше не появляться?
Да… Я об этом совершенно забыла. У меня подгибаются ноги.
Уж не собралась ли я упасть в обморок третий раз за день?
Смутно ощущаю, что меня куда-то ведут и усаживают. Потом в руке у меня
оказывается что-то, остро пахнущее. Я почти забыла этот запах. Да ведь это…
сыр! Кусок хлеба с сыром!
– Ешьте-ка, – слышу голос Максима Николаевича. – Ешьте, а я
тем временем кое-что сделаю.
Меня не надо уговаривать. Я способна выждать только
приличное мгновение, чтобы он отвернулся от меня, а потом вгрызаюсь в хлеб. И в
сыр! Я не ела сыра, наверное, больше года. От голода и слабости шумит в ушах, я
как-то смутно слышу поодаль грохотание. Жую и думаю: что же это грохочет?
Неужели дождь пошел?
Наконец от моего сандвича не осталось ни крошки. В глазах
проясняется, одновременно прекращается грохот по крыше. И тут я вижу, как через
подоконник кухни перебирается Максим Николаевич. В руках у него небольшой
сверток, обернутый кухонной клеенкой и перетянутый веревками.
– Вам лучше? – спрашивает он.
Киваю, не сводя глаз со свертка.
– Господи, вы нашли это! Вы нашли!
– Нашел, – кивает Мансуров. – Благодаря вам. Это судьба…
Конечно, это судьба, что я сегодня вернулся домой. Знаю, что рисковал, меня
отговаривали, да и времени до моего отъезда уже в обрез, а ведь потянуло меня
воротиться. Воистину, судьба!
Я снова перестаю слышать. Так он уезжает! Уезжает скоро!
А я? А как же я?!
Дурацкий вопрос. Что ему до меня? Надо взять себя в руки.
Еще не хватает зарыдать перед этим чужим мне человеком из-за того, что мне
кажется невыносимым потерять его снова – после того, как я уверилась было, что
обрела его.
Глупо. Как глупо. Я веду себя, как навязчивая дура.
– Ну что ж, Максим Николаевич, – говорю самым светским
тоном, на который только способна. – Я очень рада, если помогла вам найти
ценности, принадлежащие вашей семье. А теперь позвольте пожелать вам
счастливого пути. Вас ждут, да и мне тоже пора.
Пытаюсь встать, но его рука давит мне на плечо и принуждает
сидеть.
– Успеете, – говорит он настойчиво. – И я тоже успею. Вы
разве не хотите узнать, что в свертке?
– Какое мне дело? – поднимаю я брови. – Это меня не
касается.
– Конечно, конечно, – торопливо кивает Мансуров. – Но я вам
все же кое-что расскажу, ладно? Дело в том, что мне очень нужен ваш совет. Не
волнуйтесь, мой рассказ не будет долог.