– Выйдите все! – вдруг гаркнул Москвитин, словно дожидался
мгновения, когда все оторутся и настанет наконец тишина. – Выйдите вон! Быстро!
Ну! У меня тут взрывное устройство, неужели не соображаете?
Василия резко качнуло назад, он выпустил плечи цыганки, и
голова ее с громким стуком упала на пол. Его пробрало ледяным потом.
– Да вы что? – страшным шепотом даже не сказала, а возмущенно
просвистела доктор Макарова. – Она же рожает! Вы что, спятили?!
Василий не верил себе. Такое впечатление, что она ничуть не
испугалась слов Москвитина. Такое впечатление, что она их даже не слышала!
Ему стало стыдно – и снова бросило в пот, теперь уж в
настоящий, жаркий. Он быстренько снова схватил цыганку за плечи, а под колени
ее взял седой мужик, хотя с его-то бицепсами он вполне мог и один унести
женщину, даже и с таким огромнейшим животом.
– А ну, посторонись! – гаркнул он, отпихивая Москвитина,
который все еще тряс своими ремнями. – Слышишь, как тебя там, – напряженный,
деловитый взгляд адресовался уже Василию, – а ну, давай на счет «три». Подняли
и понесли в ту комнату, на топчан. Готов? Ну-ка – раз, два, три!
Господи… Какая же она оказалась тяжеленная! Да еще бьется,
мечется. Василия аж шатнуло, когда они с седым сделали первый шаг. Валентина
Николаевна пыталась помогать, поддерживала падающую голову цыганки, но только
мешала, поэтому Василий отодвинул ее плечом в сторону так же досадливо и
бесцеремонно, как седой только что обошелся с Москвитиным.
Потом они еле протиснулись в дверь, а еще надо было дойти до
топчана, который оказался где-то в другой части света, и осторожно – докторша
беспрестанно жужжала в ухо: «Тише! Осторожнее! Бережней!» – опустить цыганку на
топчан, покрытый выцветшей оранжевой клеенкой. Наверное, тут-то и был
собственно приемный покой, потому что Василий смутно различал холодные, голубые
кафельные стены, и монументальные, доисторические, белые, облупленные весы в
углу, и колченогие стулья, и старый письменный стол – тоже под клеенкой, и два
каких-то лотка на нем, с крышками в цветочек, будто на эмалированных
кастрюльках, причем он даже уловил краем глаза непостижимую надпись: «Анолит.
0,05 %».
Как только цыганка оказалась на топчане, она завопила еще
громче, в ее голосе уж вовсе ничего человеческого не было, и у Василия от этого
вопля словно бы какой-то обмиранс наступил. Во всяком случае, он лишь смутно
ощущал, как Валентина Николаевна хватает его за руку, тащит к двери и
выталкивает за порог.
Дверь захлопнулась, и Василий смог наконец перевести
дыхание. Не то чтобы крик цыганки стал значительно тише – дверь на вид казалась
совершенно картонной, – но Василий был теперь хотя бы чисто номинально отделен
от этого крика, вот и почувствовал себя малость получше.
У него подкашивались ноги, очень хотелось сесть, хотя бы на
пол. Он привалился к холодной стене и принялся хлопать себя по карманам,
пытаясь отыскать сигареты, хотя бросил курить два года назад, и не просто
бросил, а даже закодировался по этому поводу.
Муть в глазах постепенно расходилась. Теперь Василию даже
неловко было, что он мог так сильно испугаться, и он увидел Москвитина,
который, держа на отлете левую руку с болтающимися в ней ремнями, другой сжимал
рацию и что-то горячо говорил, приблизив к ней губы.
– …специалиста, – вслушался Василий в то, что твердил
Москвитин, – специалиста, главное, скорей, а то хрен его знает, вдруг сейчас
рванет. Да взрывное устройство, я тебе говорю, я ж не слепой – это бомба!
Скорей, ребята!
Он еще что-то бубнил, но Василий снова перестал слышать,
потому что зазвенело в ушах от нового вопля, пробившегося через хлипкую
преграду двери. И этот звон рассеял какой-то мутный туман, воцарившийся было в
голове.
Это получалось что? Получалось, что под юбками цыганки,
которая забрела на пост ГАИ и которую потом он, Василий Каширин, черт знает
сколько времени возил по окраинам ночного Дзержинска и доставил наконец-то в
роддом… получалось, что под юбками беременной цыганки было привязано взрывное
устройство? Да он что, этот прапорщик Москвитин?! У него глюк, что ли, сделался
по поводу последних терактов, случившихся… где-то… Где? Ну да их в последнее
время столько, этих терактов, случается, что за всеми не уследишь, и, слыша
сообщение о каком-то новом, сначала ужасаешься, потом мысленно молишься: «Да
минует меня чаша сия!», а потом быстренько забываешь об этом, потому что и так
очень страшно жить, недолго и свихнуться, если непрестанно бояться. Может,
Москвитин как раз и свихнулся? С другой стороны, что ж такое могла носить
цыганка под своими юбками на ремнях? А главное – зачем?
Он не успел додумать, потому что в эту минуту Москвитин
сунул рацию в карман, потом как-то странно извернулся – и в то же мгновение в
его руке оказался пистолет.
– Руки! – крикнул прапорщик, наставляя пистолет на Василия.
– И лицом к стене! Ну!
Это было до такой степени чудно, что Василий даже не
испугался. А может, просто лимит страха у него на сегодня закончился.
– С ума сошел? – спросил он, чувствуя, как губы сами собой
разъезжаются в глуповатую, словно бы извиняющуюся улыбку. – Ты меня ни с кем не
перепутал?
Москвитин, не сводя с него ствола, попятился, замер и
осторожно перегнулся влево. Связка ремней и эта черная штуковина легли на пол.
Москвитин отпрыгнул еще ближе к двери, наткнулся на стену около нее, привалился
к стене спиной и левой рукой снова вырвал из кармана рацию.
– Ребята, скорей! – выкрикнул он. – Одного я на мушке держу!
Губы у Василия продолжали разъезжаться в улыбке.
«Почему на мушке? – подумал он очень сосредоточенно, словно
о чем-то важном. – Мушка – это такая штучка на конце ствола охотничьего ружья,
видная в прорезь прицела. Она как раз и помогает целиться. А разве у пистолета
есть мушка?»
Ему вдруг показалось стыдным, что он, взрослый мужик, ни
разу не держал в руках пистолета. Теперь все такие крутые, а он даже не
соображает, какую «пушку» тискает сейчас Москвитин. Что это, «стечкин»,
«макаров», «ТТ»? Может, «вальтер» или эта, как ее там, «беретта»?
Непостижимо, что происходит! Непостижимо, как… как «Анолит.
0,05%»!
Между тем «макаров» или «вальтер» не сводил своего черного
глаза с Василия. И кое-как до него стало доезжать, что Москвитин не только не
сошел с ума, но, пожалуй, и не шутит.
В эту минуту жуткий, рвущий уши и душу вопль за стеной стих,
словно его тоже отрезало ножом, как те черные ремни. И Василий, чей разум
мгновенно освободился от мучительных оков, понял, почему именно не шутит
Москвитин.