– О, поверь мне, я тебя знаю, – продолжала Акаша,
слегка смягчив тон. – Знаю, как ты столько лет прожила, не изменяясь.
Тысячу раз я видела тебя чужими глазами, я знаю, что тебе мерещится, будто твоя
сестра жива. Возможно, она действительно жива – в каком-нибудь невероятном
виде. Я знаю, что твоя ненависть ко мне только усилилась и ты углубилась в
воспоминания, в самое их начало, чтобы найти смысл в том, что происходит в
настоящий момент. Но, как ты сама мне говорила во время наших бесед во дворце
на берегу великого Нила, не ищите ни в чем смысла. Ничего подобного не
существует! Бывают вещи видимые, бывают – невидимые, и на самых невинных из нас
могут обрушиться ужасные бедствия. Разве не понятно, что это жизненно важно для
того, что я собираюсь сделать?!
И опять Маарет не ответила. Она застыла, и лишь ее
загадочные прекрасные глаза тускло блестели под влиянием того чувства, которое
с полным основанием можно было бы назвать болью.
– Я создам смысл, – с оттенком злобы в голосе
сказала Акаша. – Я создам будущее, я определю, что такое добро. И я не
стану взывать к мифическим богам, богиням или духам, чтобы оправдать свои
действия на основании абстрактной морали. Я не обращусь и к истории! Я не буду
искать в грязи сердце и мозг моей матери!
Собравшиеся содрогнулись. На губах Сантино заиграла горькая
усмешка. А Луи так посмотрел на немую фигуру Маарет, словно хотел ее защитить.
Мариус поспешил вмешаться, чтобы разговор не зашел слишком
далеко.
– Акаша, – с мольбой сказал он, – даже если
это реально, если смертное население не восстанет против тебя и мужчины не
найдут способ уничтожить тебя задолго до того, как твой план будет осуществлен…
– Ты глуп, Мариус, или считаешь глупой меня. Ты
думаешь, я не знаю, на что способен этот мир? Какая абсурдная смесь дикарства и
технологических хитростей составляет разум современного человека?
– Моя царица, думаю, ты этого не знаешь! –
воскликнул Мариус. – Я действительно так думаю. Я считаю, что ты не можешь
составить для себя полную картину этого мира. Как и любой из нас, мир слишком
разнообразен и велик, мы пытаемся объять его с помощью разума, но не можем.
Тебе известен один из миров, но это не весь мир, это мир, который ты по
каким-то своим причинам выбрала из десятка других.
Охваченная новой вспышкой гнева, она резко качнула головой.
– Не испытывай мое терпение, Мариус. Я пощадила тебя по
одной простой причине: Лестат хотел сохранить тебе жизнь. К тому же ты силен и
можешь быть мне полезен. Но не более того, Мариус. Не забывайся.
Они замолчали. Несомненно, он видел, что она лжет. Я
сознавал это. Она любила его и испытывала в связи с этим унижение, поэтому
постаралась задеть его побольнее. И это ей удалось.
– Даже если это выполнимо, – мягко продолжал
настаивать он, – ты можешь сказать по совести, что люди вели себя до того
плохо, что заслужили это наказание?
Я вздохнул с облегчением. Я знал, что у него хватит
мужества, что, как бы она ему ни угрожала, он выскажет все, что пытался сказать
я.
– Теперь ты не вызываешь у меня ничего, кроме
отвращения, – ответила она.
– Акаша, я наблюдал за людьми две тысячи лет. Назови
меня римлянином на арене, если пожелаешь, и расскажи о предшествующих эпохах.
Когда я упал к твоим ногам, я умолял тебя дать мне знания. Но то, чему я стал
свидетелем за этот недолгий промежуток времени, переполняет меня любовью ко
всему смертному, я стал свидетелем революции в мыслях и философии, которую
считал невозможной. Разве человеческая раса не движется к тому самому веку мира
и процветания, который ты описываешь?
Ее лицо выражало полнейшее презрение.
– Мариус, – сказала она, – этот век войдет в
анналы как одна из самых кровавых эпох в истории человеческой расы. О каких
революциях ты говоришь, когда одна маленькая европейская нация истребила миллионы
людей, выполняя прихоть безумца, когда целые города пали под бомбами, чтобы уже
не подняться? Когда дети в пустынях Востока воюют с другими детьми во имя
древнего деспотичного бога? Мариус, женщины всего мира омывают плоды чрева
своего в сточных трубах. Оглушающие крики голодных не достигают ушей богачей,
спрятавшихся в оснащенных по последнему слову техники цитаделях, болезни
неистовствуют среди умирающих от голода на целых континентах, в то время как
пациенты великолепных клиник тратят целые состояния на косметические операции и
надежду на вечную жизнь, заключенную в пилюли и флаконы. – Она тихо
засмеялась. – Разве когда-либо крики умирающих раздавались с такой силой в
ушах тех из нас, кто способен их услышать? Разве когда-либо проливалось столько
крови?
Я чувствовал, как рушатся надежды Мариуса. Я видел страсть,
заставлявшую его сжимать кулаки и подыскивать подходящие слова, исходящие из
глубины души.
– Ты кое-чего не видишь, – сказал он
наконец. – Кое-чего не понимаешь.
– Нет, дорогой мой. У меня со зрением все в порядке.
Как всегда. Это ты ничего не видишь… Как всегда.
– Взгляни на лес! – воскликнул он, указывал на
стеклянные стены. – Выбери одно дерево, опиши его, если хочешь, в
категориях того, что оно уничтожает, чему сопротивляется, чего не достигает, –
и получишь монстра с алчными корнями и несокрушимой энергией, который отнимает
у других растений свет, питательные вещества, воздух. Но не в этом заключается
правда о дереве. Это не вся правда, если рассматривать его как часть природы, –
и под природой я разумею не что-то священное, но картину в целом, Акаша, то
целое, что вмещает в себя частности.
– А теперь ты выберешь себе причины для
оптимизма, – сказала она. – Как всегда. Ну же. Опиши мне западные
города, где даже беднякам ежедневно раздают тарелки с мясом и овощами, и скажи,
что голода больше нет. Что ж, твой ученик уже накормил меня этой кашкой –
идиотскими глупостями, на которых испокон веков основывалось самодовольство
богачей. Мир погряз в лишениях и хаосе, он не лучше, чем раньше, если не хуже.
– О нет, это не так, – твердо ответил он. –
Мужчины и женщины способны учиться. Они постоянно меняются, причем к лучшему,
расширяют свои горизонты и вместимость своих сердец. Ты несправедлива к ним,
когда называешь эту эпоху самым кровавым веком в истории, ты не видишь света,
который благодаря тьме сияет все ярче и ярче, ты не видишь эволюцию
человеческой души!
Он поднялся со своего места, подошел к ней, заняв пустое
кресло слева, между ней и Габриэль, и взял ее за руку.
Я испугался. Испугался, что она не позволит ему дотронуться
до себя, но ей, видимо, понравился этот жест, она только улыбнулась.