— ¿Y qué es este secreto?
[340]
Мужчина поднял ногу в сапоге, положил на колено и принялся изучать сапог. Сапог был черной кожи со шнуровкой сбоку, довольно редкого для этой страны фасона.
— El secreto, — сказал он, — es que en este mundo la mascara es la que es verdadera.
[341]
— ¿Le entendió?
[342]
— сказала примадонна.
Билли сказал, что понимает. Спросил ее, разделяет ли она это мнение, но она лишь расслабленно помахала рукой.
— Так говорит arriero,
[343]
— сказала она. — ¿Quién sabe?
[344]
— Он говорит, это был ваш секрет.
— Фи! У меня нет секрета. Во всяком случае, больше я такими вещами не интересуюсь. Очень надо. Чтобы тебя каждый божий день убивали. Это выматывает силы. Лишает способности соображать. Уж лучше сосредоточиться на вещах помельче.
— А я, вообще-то, подумал, что это он просто из ревности.
— Ну да. Конечно. Но даже и на ревность нужны силы. Ревновать в Дуранго, потом опять в Монклове, в Монтерее. Ревновать на жаре, под дождем и на холоде. Такая ревность исчерпает злобу тысячи сердец, не правда ли? По силам ли такое человеку? На мой взгляд, лучше бы заняться изучением какой-нибудь малости. А потом и покрупнее вещи последуют. На мелочах можно набить руку. Затраченные на них усилия вознаграждаются. Сначала поза, положение головы. Движение руки. В таких вещах арриеро всего лишь зритель. Он не может знать, что для человека в маске ничего не меняется. Актер изображает не то, что ему хочется, а только то, что велит ему этот мир. В маске или без маски — безразлично.
Она взяла театральный бинокль за ручку и стала обозревать окружающий мир. Дорогу. Длинные тени на ней.
— И куда же вы все втроем направляетесь? — спросила она.
— Мы сюда приехали искать лошадей, которых у нас украли.
— А кому они были вверены?
На это никто не ответил.
Она поглядела на Бойда. Раскрыла веер. На гармошке из рисовой бумаги был нарисован дракон с большими круглыми глазами. Сложила веер.
— И долго вы собираетесь искать ваших лошадей?
— Ну, столько, сколько потребуется.
— Podría ser un viaje largo.
[345]
— Quizás.
[346]
— В длинных путешествиях часто теряют себя.
— Что, мэм?
— Вы сами увидите. Даже родным братьям трудно в таких блужданиях оставаться вместе. А у дороги так и вообще свои законы, и не бывает, чтобы у двоих путников было одинаковое их понимание. Если им вообще удастся прийти к какому-то пониманию. Послушайте corridos
[347]
этой страны. Они многое вам скажут. Тогда вы и в собственной жизни кое-чему поймете цену. Ведь это, наверное, правда, что ничего не скроешь. Однако многие не желают видеть того, что лежит перед их глазами в ярком свете. Вы сами увидите. Форма колдобин — это и есть дорога. Другой дороги с теми же колдобинами нет, она только одна такая. И всякое странствие, на ней начатое, будет закончено. Найдутся лошади или не найдутся.
— Мы, пожалуй, лучше поедем, — сказал Билли.
— Andale pues,
[348]
— сказала примадонна. — Да пребудет с вами Господь.
— Если по дороге встречу вашего Пунчинельо, скажу ему, что вы его заждались.
— Фи, — сказала примадонна. — Не берите в голову.
— Adiós.
[349]
— Adiós.
Билли окинул взглядом мужчину на ступеньках:
— Hasta luego.
[350]
Мужчина кивнул.
— Adiós, — сказал он.
Еще раз Билли развернул коня. Оглянувшись, коснулся пальцем поля своей шляпы. Грациозным роняющим жестом примадонна раскрыла веер. Арриеро, который сидел упершись ладонями в колени, нагнулся и в последний раз попытался доплюнуть до пса, после чего вся тропа направилась через луг к дороге. Когда Билли в последний раз оглянулся на примадонну, та наблюдала за ними, подсматривая в свой бинокль. Как будто так ей легче их оценить — именно теперь, когда они по исполосованной тенями дороге уходят в сумерки. Существуя лишь в этом окулярном кружке пространства, куда окружающие вещи являются из ничего и вновь в ничто исчезают — что дерево, что камень, что темнеющие вдали горы, — все замкнуто, заключено в себе и содержит лишь необходимое, и ничего больше.
Лагерем встали в дубняке у реки, разложили костер и около него уселись, и девушка занялась приготовлением ужина из сокровищ, которыми одарили их жители эхидо. Когда поели, остатками она покормила пса, помыла тарелки и кастрюлю и пошла к лошадям. Вновь выехали на следующий день поздним утром, а в полдень, повернув коней и сойдя с грунтовой дороги, направились по тропе, которая вилась сперва вдоль нижнего края перечного поля, потом среди деревьев у реки, безмятежно поблескивающей на жаре. Тут кони ускорили шаг. Тропа свернула и пошла вдоль оросительной канавы, спустилась в рощу, опять поднялась, а потом пошла вдоль зарослей приречных ветел и камышей. От реки веял прохладный ветерок, светлые кисточки камышей гнулись и тихо шуршали. Послышался шум падающей воды, а откуда — мешали разглядеть заросли.
Из гущи тростников вышли к наезженному броду у водосброса оросительного канала. Выше был пруд, куда вода подавалась из старой широченной гофрированной трубы. Вода тяжело изливалась в пруд, а в нем плескались с полдюжины совершенно голых мальчишек. Они увидели всадников у брода, увидели с ними девушку, но не обратили на них никакого внимания.
— Черт! — сказал Бойд.
Вжав каблуки в ребра коня, он пустил его вперед по песчаным отмелям. На девушку не оглядывался. Та с добродушным любопытством наблюдала за мальчишками. Оглянулась на Билли, потом обняла другой рукой талию Бойда, и они поехали дальше.