Moco кивнул. Они еще постояли молча, а потом мальчик надел шляпу, повернулся, поставил ногу в стремя и, вскочив на вороного мокрого коня, опустил взгляд на мосо. И сказал, что доктор был хорошим человеком, после чего бросил взгляд вдоль улицы — туда, где горел огоньками город. Потом снова посмотрел на мосо.
— Nadie sabe lo que le espera en este mundo,
[645]
— сказал мосо.
— De veras,
[646]
— сказал мальчик.
Еще раз кивнув, он прикоснулся к полю шляпы, повернул коня и поехал назад по темной и мокрой улице.
IV
Границу он пересек в Коламбусе, штат Нью-Мексико. Постовой у шлагбаума скользнул по нему быстрым взглядом и махнул рукой — проходи, мол. Как будто таких, как он, последнее время здесь видят слишком часто, чтобы задавать вопросы. Но Билли все же остановил коня.
— Я американец, — сказал он, — хотя по мне этого сейчас, наверное, не скажешь.
— По тебе скажешь, что ты на той стороне жирок-то порастряс, — отозвался постовой.
— Да уж, богатства не заработал.
— Вернешься, небось, и в армию?
— Куда ж еще. Если найду такой полк, где меня ждут не дождутся.
— А это не беспокойся. Плоскостопия нет?
— Плоскостопия?
— Ну. Если плоскостопие, тогда не возьмут.
— Не пойму, что это вы мне талдычите?
— Ничего я не талдычу. В армию тебе дорога.
— В армию?
— Ну да. В армию. Ты дома-то давно не был?
— А я и сам не знаю. Даже не знаю, какой сейчас месяц.
— И ты не знаешь, что произошло?
— Нет. А что произошло?
— Да ч-черт подери, парень! Страна вступила в войну.
Длинная прямая глинистая дорога привела в Деминг. День стоял холодный, и он ехал, накинув на плечи одеяло. Колени торчали в дыры штанов, сапоги просили каши. Висевшие на ниточках накладные карманы рубашки он давно оторвал и выбросил, разошедшаяся на спине материя зашита волокном агавы, воротник от куртки отвалился, и разлохмаченные махры торчат вокруг шеи, как какое-то дикое кружево, придавая носителю невероятный вид поиздержавшегося денди. Несколько прошедших мимо автомобилей объезжали его как можно дальше, насколько позволяла узкая дорога, а ехавший в них народ оглядывался, сквозь поднятую пыль пытаясь разобрать, что это еще за фрукт такой, для здешних мест совершенно чуждый. Что-то в нем было старообразное, присущее временам, о которых они если и знали, то исключительно понаслышке. Что-то, о чем они разве что где-то читали. Он ехал весь день, вечером перевалил невысокие отроги гор Флорида-Маунтенз и по нагорному плато въехал в сумерки и в темноту. Вскоре встретил пятерых всадников, гуськом двигавшихся на юг, ему навстречу; пожелав им доброго вечера, заговорил с ними по-испански; на его приветствие тихо откликнулся каждый, и они проехали. Как если бы близость темноты и прямизна дороги сделала их союзниками. Или как если бы союзников можно было сыскать лишь в темноте.
Въехав в Деминг около полуночи, промахнул всю его главную улицу из конца в конец. Неподкованные копыта глухо хлопали по гудрону. Стоял жуткий холод. Все заведения закрыты. Ночь провел на автобусной станции на углу Еловой и Золотой; улегся на кафельном полу, завернувшись в грязное серапе, подложив под голову седельную сумку, а лицо прикрыв засаленной и замызганной шляпой. Черное от впитавшегося пота седло стояло при этом у стены вместе с ружьем в кобуре. Спал, не снимая сапог, и дважды за ночь просыпался, выходил проведать коня, привязанного веревкой для лассо к фонарному столбу.
Утром, когда открылось кафе, подошел к прилавку и спросил стоявшую за ним женщину, куда надо идти, чтобы записаться в армию. Она сказала, что вербовочный пункт открыли рядом с учебным плацем на Южной Серебряной, да только вряд ли он открыт в столь ранний час.
— Спасибо, мэм, — сказал он.
— Хотите кофе?
— Нет, мэм. У меня денег нет.
— Садитесь, — сказала она.
— Да, мэм.
Он сел на один из табуретов, и она принесла ему кофе в белой фарфоровой чашке. Поблагодарив ее, стал пить. Через некоторое время она отошла от гриля и поставила перед ним тарелку, на которой была яичница с беконом, и еще одну с гренками.
— Только не говорите никому, откуда это у вас взялось, — сказала она.
На момент его прибытия вербовочный пункт был закрыт, и пришлось сидеть на крылечке, ждать с двумя мальчишками из Деминга и еще одним с дальнего ранчо; наконец подошел сержант и отпер дверь.
Они выстроились перед его столом. Окинул взглядом.
— Кому из вас еще нет восемнадцати? — сказал он.
Никто не ответил.
— Обычно каждому четвертому, а я тут вижу четверых потенциальных новобранцев.
— Вообще-то, мне только семнадцать, — сказал Билли.
Сержант кивнул.
— Что ж, — сказал он, — тебе придется принести разрешение от матери.
— У меня нет матери. Она умерла.
— А как насчет отца?
— Он тоже умер.
— Ну, тогда от какого-нибудь другого близкого родственника. Дяди или еще там кого-нибудь. Разрешение должно быть заверено нотариально.
— У меня нет никаких близких родственников. Есть только брат, так он еще младше меня.
— Где ты работаешь?
— Нигде не работаю.
Сержант откинулся в кресле.
— А ты, вообще, откуда такой? — сказал он.
— Мы жили вон там, около Кловердейла.
— Но должны же у тебя быть какие-нибудь родственники.
— Насколько я знаю, у меня нет никого.
Сержант постучал карандашом по крышке стола. Глянул в окно. Бросил взгляд на остальных претендентов.
— Вы все хотите записаться в армию? — сказал он.
Они переглянулись.
— Да, сэр, — сказали все.
— Что-то в голосах уверенности нет.
— Да, сэр, — снова сказали все.
Он покачал головой, покрутился во вращающемся кресле и закатал в машинку печатный бланк.
— Я хочу в кавалерию, — сказал мальчишка с ранчо. — В прошлую войну мой папа в кавалерии служил.
— Это ты, сынок, не мне говори. Это ты скажешь там, в Форт-Блиссе, чтобы тебя направили, куда ты хочешь.
— Да, сэр. Мне седло как — с собой брать?
— Тебе ничего, вообще ничего не нужно брать с собой. Там о тебе позаботятся не хуже родной мамки.