— Вилли, а? — В голосе его неожиданно зазвучала
нежная просительная нотка.
— Нет! — Вилли даже остановился, пораженный
собственной жестокостью.
— Ну тут же рядышком, а? Пятый дом. И всего на
минуточку, Вилли, — упрашивал Джим.
— На минуточку? — Вилли в сомнении оглядел улицу.
Улицу Театра.
Все лето она была улица как улица. Здесь они лазили за
персиками, за сливами и абрикосами, когда приходило время. Но вот в конце
августа, в пору кислейших яблок, случилось нечто, разом изменившее все: и дома,
и вкус персиков, и даже сам воздух под болтушками-деревьями.
— Вилли! Оно же ждет! Может быть, уже началось,
а? — шептал Джим.
Вилли был непреклонен. Джим просительно тронул его за плечо.
Они стояли на улице, переставшей быть яблочной, сливовой, персиковой. С
некоторых пор она превратилась в улицу Единственного Дома, Дома с Окном Сбоку.
Окно это — сцена, по словам Джима, а всегдашний занавес — сумрак за окном —
иногда (может, и сегодня?) бывал поднят. И там, в комнате, на чудных подмостках
— актеры. Они говорят загадочные, невероятные вещи, смеются непонятно чему,
вздыхают, их бормотание и перешептывание казалось Вилли лишним, он не понимал
их.
— Ну в самый-самый распоследний разочек, Вилли?! —
не унимался Джим.
— Да если бы в последний! — в сердцах откликнулся
Вилли. Щеки Джима зарделись. В глазах мелькнул зеленый огонек. А Вилли словно
наяву увидел ту ночь. Он только что закончил с яблоками на дереве, как вдруг
голос Джима шепотом окликнул его с соседней ветки: «Смотри! Вон там!»
Вцепившись в ствол дерева, странно возбужденный, Вилли смотрел и не мог отвести
взгляда от сцены. Перед ним был Театр, там незнакомые актеры сдергивали через
голову рубашки, роняли одежду на ковер, нагие, похожие на дрожащих лошадей,
тянулись друг к другу, касались… «Что они творят? — лихорадочно думал
Вилли. — Почему смеются? Что с ними стряслось? Разве это хорошо?»
О, как ему хотелось, чтобы свет на Сцене погас! Но Сцена
там, за окном, была освещена ярко-ярко, и Вилли, оцепеневший на своем суку,
глаз не мог оторвать. До него долетал смех, он вслушивался в смутные звуки,
пока в изнеможении не скользнул по стволу вниз, почти упал, потом посмотрел
вверх, на Джима — тот все еще висел на своей ветке: лицо словно опалило огнем,
рот приоткрыт… «Джим, спускайся, — позвал Вилли. Не слышит. — Джим!»
Джим наконец посмотрел вниз, странно посмотрел: как будто идиот прохожий
предложил ему перестать жить и спуститься на землю. И тогда Вилли убежал,
убежал один, просто погибая от половодья мыслей, не думая ни о чем, не зная,
что и подумать.
— Вилли, ну, пожалуйста!
Даже глаза Джима просили. Руки прижимали к груди книжки.
— Мы в библиотеке были? Тебе мало?
Джим упрямо помотал головой.
— Тогда захвати мои, ладно?
Он отдал Вилли книги, повернулся и легко побежал под
шелестящими, мерцающими деревьями. Обернулся. Кричит.
— Вилли! Знаешь, ты кто? Старый, глупый, дрянной
епископальный баптист!
Пропал.
Вилли изо всех сил притиснул книги к груди. Ладони у него
повлажнели.
«Не оглядывайся! — говорил он себе, и сам же отвечал: —
Не буду, не буду!» Не оглядываясь, он пошел к дому. Быстро.
7
На полдороге за спиной Вилли послышалось пыхтение.
— Что, Театр закрыт? — бросил Вилли не
оборачиваясь.
Джим поравнялся с ним и долго шел рядом молча.
— Там нет никого.
— Отлично!
Джим сплюнул.
— Ты, проклятый баптистский проповедник… — начал было
он.
Из-за угла выкатилось навстречу перекати-поле — мятый
бумажный шар подскочил и лег у ног Джима. Вилли со смехом пнул мячик — пусть
летит, и замолк.
Бумага развернулась, и по ветру плавно скользнула пестрая
афишка. Ребятам вдруг стало холодно.
— Эй, погоди-ка… — медленно проговорил Джим.
И вдруг они сорвались с места и помчались за ней.
— Да осторожней ты! Не порви!
Бумага у них в руках вздрагивала и, казалось, даже
погромыхивала, как маленький барабанчик.
ПРИХОДИТЕ 24 ОКТЯБРЯ!
Губы Джима двигались, не сразу произнося слова, написанные
затейливым шрифтом.
КУГЕР И ДАРК
КАРНАВАЛ!!!
— Эй, двадцать четвертое… Это ведь завтра!
— Не может такого быть! — убежденно сказал
Вилли. — После Дня Труда карнавалов не бывает!
— Да плевать на это! Посмотри! «Тысяча и одно чудо!»
Смотри! «Мефистофель, пьющий лаву! Мистер Электрико! Монстр-Монгольфьер!»
Э-э?..
— Воздушный шар, — пояснил Вилли. —
Монгольфьер — это воздушный шар.
— Мадемуазель Тарот! — читал Джим. — Висящий
Человек! Дьявольская гильотина! Человек-в-Картинках! Ого!
— Да подумаешь! Просто парень в татуировке!
— Нет. — Джим подышал на афишку и махнул по ней
рукавом. — Он раз-ри-со-ван, специально разрисован. Погляди, он весь в
чудовищах. Целый зверинец! — Глаза Джима так и шарили по афише. —
Смотри, смотри, Скелет! Вот здорово, Вилли! Не какой-нибудь там Тощий Человек,
а Скелет! Во! Пыльная Ведьма! Что бы это могло быть, а, Вилли?
— Просто грязная старая цыганка…
— Нет. — Джим прищурился, будя воображение. —
Да… вот так… Цыганка. Она родилась в Пыли, в Пыли выросла и однажды унесется
обратно в Пыль! А вот здесь еще есть: «Египетский Зеркальный Лабиринт! Вы
увидите себя десять тысяч раз! Храм искушений святого Антония!»
— «Самая Прекрасная…» — начал читать Вилли.
— «Женщина в Мире», — закончил Джим.
Они взглянули друг на друга.
— Как это может Самая Прекрасная Женщина в Мире
оказаться в карнавальном балагане, а, Вилли?
— Ты когда-нибудь видел карнавальных женщин, Джим?
— А как же! Медведицы-гризли! А чего же тогда здесь
пишут?
— Да заткнись ты!
— Ну чего ты злишься, Вилли?
— Да ничего! Просто… Ай! Держи ее!
Ветер рванул лист у них из рук. Каким-то нелепым прыжком
афиша взмыла вверх и исчезла за деревьями.
— Все равно это неправда, — не сдавался
Вилли. — Не бывает карнавалов так поздно. Глупость это! Кто туда пойдет?