– И это конец сказки. Разбойники убежали и никогда больше не
возвращались, а пес, кот, осел и петух остались в лесной избушке и жили долго и
счастливо.
– И не пошли туда… ну, туда, куда собирались?
– В Бремен? Нет. Видно, нет. Остались в избушке и там себе
жили.
– А-а-а… – Мальчик задумался, грызя палец. – Жаль. Ведь
они правда должны были туда пойти. Это пес придумал, когда его выгнали, потому
что уже старый был. Очень это плохо. Я никогда не позволю выгнать нашу Мурку,
хоть бы и будет ужасно старенькая.
Венердина подняла головку и глянула на малыша желтым,
загадочным взглядом.
– Спи, Мариуш. Поздно уже.
– Да, – проговорил сонный мальчонка. – Даже когда
будет совсем старая. У нас и так нет мышей. А они должны были уйти в этот
Бремен. Они все были… Не забирай Мурку, бабушка. Пускай спит со мной.
– Нельзя спать с кошкой…
– А мне хочется.
Эля Грубер
Иза потрясла головой, пробуждаясь, провела рукой по
простыне. За окном было темно. Она сидела на кровати, и прикосновение поразило
ее чуждостью, грубой однозначной уверенностью, что…
Не должна быть здесь.
– Ты слышишь меня? – сказала девочка, лежащая на
кровати.
Иза кивнула, подтверждая то, что было невозможно. Глаза у
девочки были пустые, стеклянные, по ее подбородку змейкой стекала сверкающая
струйка слюны.
– Слышишь? – повторила девочка, слегка шепелявя,
неловко шевеля перекошенными губами, слипшимися от беловатого налета.
– Да, – сказала Иза.
– Это хорошо. Я хотела с тобой попрощаться.
– Да, – прошептала Иза. – Но это ведь…
– Невозможно? Это ты хотела сказать? Не страшно. Не повезло
нам, сильно нам не повезло, светловолосая. Я хочу с тобой попрощаться. Может,
тебя это удивит, но… полюбила я прикосновение твоей ладони. Выслушай меня
внимательно. Если сегодня ночью раздастся вееал, Завеса лопнет. Не знаю,
удастся ли нам удержать… тех. Потому ты должна бежать отсюда. Что ты должна
сделать? Повтори.
– Не знаю, – простонала Иза.
– Бежать должна! – выкрикнула Эля Грубер, мотая головой
по подушке. – Бежать как можно дальше от Завесы! Не старайся ничего понять
– верь тому, что видишь! Кажется тебе, что бредишь, что это сон, кошмар, а это
будет реальность! Понимаешь?
– Нет… Не понимаю. Я… сошла с ума, да? Девочка молчала,
всматриваясь в потолок маленькими, как
булавочные головки, зрачками.
– Да, – сказала она. – Все сошли с ума и уже
давно. Еще одно безумие, маленькое зернышко на вершине огромной горы безумий.
Этот последний вееал, которого не должно быть. Кто знает, может, это случится
сегодня? Ты слушаешь меня?
– Слушаю, – сказала Иза совершенно спокойно. – Но
я – психиатр. Я абсолютно точно знаю, что ты не можешь со мной говорить. Ты
находишься в больнице, в состоянии комы. Это не ты. Голос, который я слышу,
имитирует мой больной мозг. Это галлюцинация.
– Галлюцинация, – повторила девочка, усмехаясь.
Это судорога лицевых мышц, ну конечно, типичная судорога
вследствие кровоизлияния, подумала Иза, в этом нет ничего сверхъестественного.
Ничего сверхъестественного, подумала она, чувствуя, как щетинятся волосы на
затылке.
– Галлюцинация, говоришь, – протянула Эля
Грубер. – Или то, чего в действительности не существует. Ложный образ.
Так?
– Так.
– Это можно слышать. Это можно видеть. Но этого не существует,
так?
– Так.
– Какие же мы с тобой разные, ты и я. Казалось бы, мой мозг
развит менее твоего, но я, например, знаю – то, что я вижу и что слышу, есть.
Существует. Если бы не существовало, как можно бы это увидеть? А если
существует и имеет когти, клыки, жало, то надо от этого убегать, ибо оно может
изувечить, сокрушить, расцарапать. Именно поэтому ты должна бежать,
светловолосая. Сквозь прорвавшуюся Завесу пройдут галлюцинации. Это хорошее
определение для того, что не имеет собственного облика, но взыскует его в мозгу
того, кто на это смотрит. Насколько этот мозг выдерживает такое испытание. А
мало какой выдерживает. Последний раз говорю: прощай, светловолосая.
Голова Эли Грубер безвольно упала набок, вперив в Изу
мертвое стеклянное око.
Кот
– Пора уже. Сейчас, – прошептал Хенцлевский. Нейман
покосился на часы. Было девять двадцать три.
Когда он взглянул, последняя цифра заплясала, как скелет в
мультфильме, становясь четверкой. По путям, за огородами, в глубоком, поросшем
рябиной котловане гремел и гудел поезд.
– Чего мы ждем, холера? – занервничал адвокат.
Нейман вытащил из пластикового мешка толстый тюк, замотанный
множеством полотенец и джутовой веревкой. Из свертка высовывался бело-черный
кошачий лоб, с другой стороны – хвост и задние лапки.
Нейман извлек из кармана куртки пассатижи, замотанные
оранжевой изоляцией.
Дальше, за беседками, Здыб, притаившийся рядом с Вен-дой,
тяжело булькающим заложенным носом, содрогнулся от вопля, который донесся до
него со стороны огородов.
– Господи! – высморкнулся Венда. – Как это ему
должно быть больно…
Ощеривши белые зубы, прижавши уши, припали к земле кошки на
Долах.
Музыканты, все четверо, были готовы.
Здыб
Гул поезда стих, эхом прокатившись еще по бетонным стенам
блоков. И тогда чудовищный вопль со стороны огородов повторился, разорвался как
граната, взлетел неправдоподобно высоко, нарастающий, рвущийся, страшный.
– Матерь Божия! – вскричал Венда. – Толек! Это не
кот!
Здыб дернулся, расстегивая куртку, выхватил пистолет из
кобуры. Рык – это был уже рык, не вопль, оборвался, лопнул, вибрируя, как
кромсаемая ножницами стальная проволока. Здыб побежал. Перескочил живую
изгородь, продрался сквозь кусты крыжовника. В этот момент ночь пропорол второй
крик, еще чудовищнее первого, короткий, обрывистый.
– Анджееееей! – проревел стажер.
Рванув через помидорные грядки, он налетел на полную бочку
воды, оттолкнулся, как от стенки, споткнулся, упал, вскочил, поскользнулся,
снова упал, инстинктивно выставив вперед руку, вдавил дуло P-83 в мокрую землю.
Позади себя слышал проклятия Венды, который наткнулся на упругую преграду
проволочной сетки.
– Анджееееей!