— Не за так! На халяву не возьмешь!
Вадик кивнул, признавая справедливость ее претензий.
— Молодец. Говори, сколько.
— Я тоже лечу с вами. Или так, или никак.
— Зачем тебе, девочка? — вмешался Веня. — Ты что не видишь: они пьяны в драбадан. Тебе домой надо, к маме…
— Как-нибудь сама разберусь, что мне надо, — огрызнулась Лакримоза. — Ну, так как?
— Я против! — решительно заявил Веня. — Хотите искать проблемы на собственный зад — ищите. Но зачем еще впутывать ребенка?
— Какой она ребенок? — хмыкнул Вадик, не выпуская из виду Лакримозину руку с телефоном. — Водку хлещет, как томатный сок.
— Я за! — сказал Вовочка твердо. — Пусть молодое поколение познакомится с Лениным поближе. Витька, ты как?
Затаив дыхание, все ждали витькиного ответа. Теперь все зависело от него, так как, в случае равенства голосов, кодекс Четырех «В» предписывал оставлять ситуацию, как есть, не предпринимать ничего. Витька икнул, осознавая историческую важность момента, и поднял палец.
— Настоящие рыцари… — изрек он. — …не вправе отказывать даме, даже если она двенадцати лет отроду. Госпожа Лакримоза летит с нами.
— Йес! — подпрыгнула Лакримоза, передавая мобилу Вадьке. — А насчет двенадцати лет вы сильно ошибаетесь. Мне скоро пятнадцать, вот!
Она давно уже горящими глазами наблюдала за происходящим. Четверо бухариков и в самом деле оказались непростыми. Взять хоть легкость, с которой они разогнали урлу… или спокойную уверенность, с которой краснорожий полковник пристрелил знаменитого Адольфыча… Но особенно нравился Лакримозе даже не полковник, а длинный, худой дяденька, которого остальные называли Витькой. Галантный, как рыцарь Круглого стола. Наверное, лет сорок назад был реальным готом, не иначе. Может, и Дарк Маг станет таким же к старости. Но до этого еще далеко, а пока что Лакримоза чуяла тут неслабое приключение, и не собиралась упускать своего шанса на участие.
Конечно, она не верила в разговоры о Ленине и о вертолетах: наверняка, говоря об этом, бухарики просто пользовались каким-то кодом, непонятным для посторонних. Откуда у них вертолеты? Но, что бы они ни имели в виду, это «что-то» обещало быть захватывающе интересным. В общем, даже если вместо вертолетов сюда подъедут банальные «восьмерки», Лакримоза не будет разочарована. По крайней мере, пусть вывезут ее за пределы кладбища: снова оставаться здесь одной или пробовать уйти самостоятельно было смерти подобно. Не исключено, что фашики засели где-нибудь поблизости и могут вернуться в любую минуту с ментами или с оружием.
Но существовала и другая возможность: вдруг никакой это не код? Вдруг они и в самом деле собираются похитить мумию? Настоящую мумию! Целого мертвеца столетней давности! Вот это да! Это тебе не ночевка в пустой могиле! Тут мумия! В вертолете! Рядом, только руку протяни, потрогать можно! То-то она утрет нос козлу Асмодею! Но это все мечты, мечты, мечты… для начала хорошо было бы выбраться отсюда целой и невредимой. Для начала пусть возьмут ее с собой, а там посмотрим…
— Алло! — кричал тем временем в трубку Вадик. — Ты понял?! Что? Сесть нельзя? А мне плевать на то, что нельзя! Что? А я тебе говорю: плевать! Тебе что, по буквам сказать? Пы, лы, е, вать!.. Плевать! Ну, слава Богу… что вы за народ такой — ничего в простоте не сделаете… Жду с вертолетом не позднее чем через четверть часа. И это… захватите уборщика, а то тут жмур разлегся. Загрязняет окружающую среду. Ага. Один, огнестрельный. Все. Жду. Время пошло. Точка!
Он раздраженно ткнул пальцем в телефон.
— Ну ничего не умеют! Всех уволю, поганцев. Возьми мобилу, девочка, спасибо. Веник, налей мне полстаканчика, будь ласков… ну ничего не умеют…
Четверо бухариков снова сгрудились вокруг бутылки. Ровно через десять минут со стороны залива послышался гул приближающегося вертолета. Тем не менее, Лакримоза еще долго не верила в реальность происходящего — до самого конца, пока тяжелый транспортный Ми-26 не сел прямо на их поляну, срезав по ходу лопастями несколько ветвей старых кладбищенских кленов.
5
Куранты на Спасской башне пробили два часа ночи. О-хо-хо… до конца дежурства еще пахать и пахать. Труден хлеб постового милиционера. Слава тебе, Господи, День рождения Вождя прошел, так сказать, без происшествий. Егор Петрович Кромешный перекачнулся с пятки на носок и украдкой перекрестился на купола Василия Блаженного. Праздников он категорически не терпел, даже самых маленьких. Иной и за праздник-то многими и много где не считается: какой-нибудь День ткача или мелиоратора. Но это — «многими» и «много где», а тут, на Красной площади, в сердце, так сказать, тут каждый праздник налагает, так сказать, вот.
— А ну!.. Вы что себе?.. Вы себе понимаете, где находитесь?..
Кромешный сделал шаг вперед и сердито погрозил чересчур уж распустившейся парочке. Взяли себе в последнее время моду — целоваться да обжиматься перед Мавзолеем. И добро бы только обжимались, а то ведь, бывает, совсем непотребство устраивают. Кто по глупой горячности, а кто и на бутылку: спорим, мол, отдеру Маньку стояком на Красной площади… Молодые, что с них взять. Егор Петрович ухмыльнулся, совсем незаметно, потому как не пристало постовому лыбиться. Уж лучше креститься, чем лыбиться. Но ведь и впрямь забавно, стояком-то, да еще и перед Мавзолеем. Эх, молодость, молодость…
Он снова перекачнулся с пятки на носок. Главное умение постового — стоять, не уставая. Тут уже кто как устраивается. Одни ноги на ширину плеч расставляют, другие попеременно переносят тяжесть тела слева направо, слева направо… а он вот так привык: с пяточки на носочек… раз-два и, вроде как, расслабился, отдохнул, так сказать. Эти слова даже звучат одинаково: «постовой» и «не уставай». Не случайно это, вот.
Хотя, вообще-то постовой происходит от слова «пост». Потому как жрать при исполнении запрещено уставом. А слово «устав» тоже от «уставать» происходит, это ясно. Вот ведь, как оно все повязано: и служба, и жратва, и усталость. Кромешный аккуратно сплюнул в клумбу. Усталость, да… убег бы на пенсию, да мала она, пенсия-то. Протянуть бы еще годиков пять. Нынче у нас что? Нынче у нас апрель. В конце мая ровно двадцать лет стукнет. Двадцать лет! А кажется — как вчера… Ну что ты сделаешь — опять обжимаются. Весна, никакого сладу.
— Граждане, проходите, проходите… Па-а-прошу! Па-а-прошу!
Егор Петрович прошелся туда-сюда, шуганул нарушителей, размял коленки. Болят суставы-то, болят. Надо бы жопой в муравейник, вот летом до кума доеду, там у него такой муравейник ядреный, у-ух!.. Двадцать лет, а кажется, как вчера… Прежние мысли вернулись, горечью вернулись, всегдашней, привычной, как боль в коленках. Еще бы! Еще бы не как вчера, ведь ты об том, почитай, каждый день вспоминаешь. Все двадцать лет дня такого не было, чтоб не вспоминал. Да и как не вспоминать, если напоминают, если любой молокосос твоей же бедой тебе же в рыло и тычет! Тьфу! Плевок снова лег в клумбу, не полетел, длинно и неуважительно стелясь над святым местом, а именно лег, точно и точечно: кап и все.