– Мне думается, что об этом лучше всего спросить его самого.
– Думается, думается… Я могу сделать так, что вам вообще нечем станет думать.
– Я его, этого Райнеке, не приглашал.
– Но на вашей шее сидит девка, которая…
– Моя шея, – шевельнул головой Полонский, – тонка для того, чтобы на ней кто-либо сидел.
– Для петли неважно, какая она у вас: тонкая или толстая. Тонкая даже лучше. Райнеке завлекала в дом ваша девка.
– Ложь! – сказал Полонский. – Она боялась его.
Штурмбаннфюрер решил выложить свой последний козырь и спросил:
– Вам известно, что убитый ротенфюрер Райнеке подобран вблизи вашего дома?
– Неужто! – выпрямился старик и осенил себя крестом. – Вот уж кому я не пожелаю царствия небесного.
Земельбауэр опять откинулся на спинку стула и застыл, покусывая нижнюю губу. Этот немощный, бессильный старик говорил все, что хотел.
– Он идиот, – пробормотал штурмбаннфюрер после долгой паузы. – Его можно жарить на угольях, а он будет в ладоши хлопать. Попадались мне такие.
Или он не понимает, куда попал? Что с ним делать? Позвольте!.. Скажите ему, что я прикажу сейчас приволочь его шлюху. Эту Любу. С нее и надо было начинать. И скажите, что уж ей-то придется заговорить так, как нам хочется.
Я перевел.
Полонский горько усмехнулся, одарил меня укоризненным взглядом и произнес:
– Скажите своему шефу, что за моей дочерью ему надо будет съездить в Германию. Она там. Давно. Полгода. Если только еще жива.
Сострадание к старику сжало мое горло.
– Кончайте! – взвизгнул гестаповец. – Переведите ему протокол. Пусть подпишет.
– Не стоит, я сам прочту, – сказал вдруг на чистом немецком языке Полонский. – Я сам умею. Я бывал в Германии. Дрезден, Мюнхен, Кельн, Лейпциг, Франкфурт. Я пел. Мне аплодировали!
– А что же вы ломались? – взорвался Земельбауэр.
– Меня не спрашивали. И потом, я бы все равно отвечал только по-русски.
Когда затихли звуки его шагов, штурмбаннфюрер вскочил, прошелся по комнате, плюнул с остервенением.
– Ну, знаете ли! Если бы он не перекрестился…
Что было бы, он не договорил. Вспомнил о моем присутствии, подумал и произнес уже спокойно:
– Вы тоже свободны.
С облегченным сердцем я покинул гестапо.
На дворе стоял последний зимний месяц, но снег еще звонко поскрипывал под ногами.
Свернув за угол, я увидел бредущего Полонского. Он, как слепой, ощупывал палкой дорогу и медленно и осторожно ставил ноги. Около витрины, на которой обычно вывешивалась местная газета, он остановился. Но не затем, чтобы прочесть ее, а чтобы передохнуть.
Мне захотелось пожать руку этому смелому человеку. Я подошел к нему вплотную и тихо сказал:
– Я горжусь вами. Разрешите? – протянул я руку.
Старик взглянул на меня и сейчас же отвернулся. И в глазах его была не ненависть, даже не отвращение, а скорее всего брезгливость.
Рука моя упала. Что-то обожгло сердце, точно огнем. Вжав голову в плечи и стараясь не смотреть в лица прохожих, я быстро зашагал своей дорогой.
Вечером я встретился с Костей и передал ему для Наперстка радиограмму за подписью Перебежчика. В ней было сказано:
"В ночь с восьмого на девятое вывозятся для выброски на нашу территорию завербованные мною и обученные гауптманом Штульдреером «агенты» абвера: Чекунов Василий Тарасович, кличка Кипарис, Огарков Петр Данилович, кличка Реванш, и Криволапое Александр Федорович, кличка Проходящий. Общий пароль: "Дело идет к весне". Приземление намечено на отрезке желпути Плавск-Чернь между часом и двумя ночи. Желательно встретить".
А Костя передал радиограмму, адресованную Андрею:
"Первое: Освобождение Солдата от руководства группой и ваше назначение одобряем.
Второе: Поздравляем Перебежчика, Цыгана, Костю, Усатого и Наперстка с награждением орденом Отечественной войны второй степени. Аристократ награжден посмертно.
Третье: Розыск оберштурмбаннфюрера Себастьяна Андреаса прекратите. Он был Is Энске в декабре прошлого года пролетом и сейчас находится в Берлине. О выезде его в Энск уведомим".
20. Архив приказал долго жить
Неспроста я согласился идти с Костей на операцию. Это было необходимо мне как разведчику, как участнику боевого подполья. Демьян сказал мне однажды: "Чтобы эффективно командовать людьми, надо не только знать, что они делают, но и уметь это делать самому". Правильная мысль.
План налета на дом с архивами вызревал долго. Все это время объект находился в фокусе нашего внимания Мы тщательно готовились, стараясь не упустить ни одной детали, которая могла бы потом помешать нам. И вот подошел срок. Он пал на семнадцатое февраля. Эх, если бы у меня осталась хоть одна из тех замечательных «зажигалок»! Как бы это облегчило нашу работу… Но, увы, последние я отдал под Новый год Трофиму Герасимовичу. В нашем распоряжении был только бензин – три фляги бензина. Бензин, конечно, тоже горит, но это не то… Далеко не то.
Погода изменилась. Температура поднялась почти до нуля. Дороги развезло, точно весной.
Вечером, без нескольких минут одиннадцать, я выбрался на Административную улицу – параллельную Восточной. Засел в развалинах четырехэтажного жилого дома, разрушенного бомбой. Здесь мы договорились встретиться с Костей.
Город спал. С неба сыпались снег и дождь. Было сыро, слякотно и холодно.
В одиннадцать Костя не пришел – подобного с ним никогда не случалось. Я высунул голову, В провале улицы маячила беленькая точка. Иногда она становилась ярче, потом меркла и наконец исчезла. Кто-то курил. Возможно, Костя. Напрягая до боли зрение, я всматривался в темноту. Послышалось шлепанье сапог. Звуки приближались. По тротуару, в каких-нибудь десяти шагах от меня, прошли люди. Я услышал немецкую речь. Патруль!
Не успели затихнуть шаги, как рядом со мной возник Костя. Будто из-под земли выскочил.
– Видели? – тихо спросил он. – Четыре эсэсовские морды сразу. Чуть не напоролся, пришлось дать задний ход. А погодка, а? Заляпаемся как черти.
В этом был весь Костя. Идя на трудное, опасное, связанное с риском для жизни дело, он мог говорить самое обыденное. Неужели важно: забрызгаемся мы или нет?
– Хлопцы где? – спросил я.
– На постах. Все в порядке.
Речь шла о двух ребятах из группы Кости. Они должны были дежурить неподалеку от дома и в случае опасности предупредить нас.
Костя присел на корточки у моих ног и полез за пазуху.