Экспансия-3. Аргентинское танго - читать онлайн книгу. Автор: Юлиан Семенов cтр.№ 83

Маленькие улочки были полны музыкантов: играли на гитарах, прислушиваясь друг к другу; когда кончал свою мелодию один, сразу же начинал второй, ощущение непрерывности музыки делало ее похожей на журчание горных рек; художники сидели у мольбертов, не обращая внимания на зевак, которые в молчании стояли у них за спинами.

Маленькие домики были выкрашены в разные цвета; каждый домик — бар, ресторанчик или кафе; Штирлиц заметил вывеску: «Зал танго»; господи, ведь я попал на родину этого танца, раньше, до того, как он пошел отсюда по миру, это было «вульгарным прижиманием мужчин и женщин», «безнравственной пошлостью», «скотством». Как же причудливы изменения, претерпеваемые миром! Тот, кого считали вероотступником, по прошествии времени делается столпом справедливости, а страстный борец за чистоту идеи, каким был наш Победоносцев, сразу после смерти оказывается отцом-инквизитором, зверем в облике старца с добрыми голубыми глазами; песнопения негров называли кривляньем, а теперь выстраиваются тысячные очереди, чтобы попасть на концерт, где выступают эти артисты, ну и люди, ну и нравы!

Ресторанчик, где ужинал Оссорио, найти было нетрудно, здесь каждый старался помочь приезжему, объяснения давал поэтические, непременно советовал посмотреть махонькую Каменито: «Нигде, кроме Ла Боки, нет улицы, состоящей из одного блока, вы никогда не сможете купить живопись столь прекрасную, как там!»; «Не торопитесь посещать чудо-парк Лесама, сначала надышитесь воздухом Италии в нашей Ла Боке, он так прекрасен!»

…Штирлиц зашел в ресторанчик, сел за столик недалеко от Оссорио, который беседовал с пожилым капитаном в белом кителе, заутюженном так, что, казалось, человек боится шелохнуться, — только б не сломать линии.

Разложив на своем столике карту, Штирлиц заказал спагетти и бутылку вина, попросил принести кофе («Я пью вино вместе с кофе, не сердитесь, я знаю, это шокирует итальянцев») и углубился в изучение туристской карты. прислушиваясь к разговору Оссорио с клиентом; тщетно; как и во всем италоговорящем мире, гомон стоял невообразимый, хотя гостей было мало; кричали повара, смеялись официанты, бранились уборщицы на кухне гремела музыка, и услышать хоть что-нибудь — даже если присматриваешься ко рту человека — далеко не просто.

Когда капитан, пожав руку Оссорио двумя громадными ладонями, отвалил, Штирлиц, извинившись, обратился к сенатору:

— Сеньор, не помогли бы вы мне найти несколько интересующих меня архитектурных ансамблей на карте?

Оссорио сделал вид, что не понял Штирлица, подошел к нему, переспросил, что угодно сеньору, присел рядом и сказал негромко:

— Мне кажется, сегодня я чист… Они вообще последнее время, особенно после того, как я сообщил, что вернулся к практике, отстали от меня.

— Наоборот, — возразил Штирлиц. — Сейчас они обязаны быть более внимательны… Клаудиа погибла из-за того, что встретилась с вами… А они знали, что прилетела она к вам от меня… Вас должны были подвести ко мне, она же сказала вам?

— Да. Пытались. Это был доктор Гуриетес, начальник медицинской службы ИТТ.

— Вам известен его телефон? Адрес?

— Да… Она, конечно, не смогла назвать вам имена, которые я передал?

— Нет. Вас не могли подслушать? Вы говорили с ней в таком месте, где не было звукозаписи?

— Нет. Думаю, что нет.

— Где это было?

— В кафе… Там не было посетителей, только она и я.

— Кто назвал кафе?

— Я.

— Вы там часто бываете?

— Редко.

— Хозяина знаете?

— Нет.

— Это точно, что в зале никого, кроме вас, не было?

— Да. И на улице никого… Я сидел лицом к улице.

— И машины не проезжали?

Оссорио внимательно посмотрел на Штирлица.

— Машины проезжали… Вы правы… И одна из них проехала довольно медленно.

— Такси?

— Не помню.

— Какого цвета?

— Не помню… Но вы правы — это было такси! — убежденно ответил Оссорио. — «Плимут», точно, «плимут».

— Такси, — повторил Штирлиц. — Такси… Лица шофера вы не помните…

— Не помню.

— А если я покажу вам его?

— Можно попробовать…

— Хорошо. Какие имена вы назвали Клаудии?

— Зайнитца. Фридриха Зайнитца, Фрибля и Труле.

— Зигфрида Труле?

— Вы знали это имя?

— Да. Я знаю еще пятнадцать имен старых наци, которые там живут… Про Рикардо Баума у вас не осталось материалов?

— Не помню, — ответил Оссорио, ощутив прежнюю настороженность, потому что Баум, по его сведениям, был представителем военной разведки рейха в Барилоче.

— Он представлял Канариса, — сказал Штирлиц, не отводя взгляда от лица Оссорио. — Вам, конечно, знакомо имя адмирала?

— Да.

Штирлиц откинулся на спинку кресла:

— А как вы себе представляете национал-социализм, сенатор?

— Как самое страшное зло! Примат нации и рейха. Презрительное отношение к личности. Вера в приказ, спущенный сверху. Страх перед каждым, кто позволяет себе думать по-своему, а не по-предписанному. Попытка превратить народ в стадо слепцов, послушное воле и слову одного человека…

— Верно, — Штирлиц кивнул. — По роду моей работы, моей прежней работы, мне пришлось бывать в концлагере Треблинка… Я пытался спасти профессора Корчака, не слыхали про такого?

— Нет.

— Это великий педагог… его отправили в Треблинку вместе с его учениками — это были в основном еврейские и польские дети… Поскольку у меня были неплохие связи со скандинавской прессой, удалось начать кампанию протеста против его ареста… И Гитлер, стараясь сохранить отношения со Швецией, разрешил отпустить Корчака… Но старик ответил, что он уйдет только вместе с учениками… И ему предложили пойти вместе с ними в печь… Так вот, я видел Треблинку воочию, сенатор… А еще я знал, что каждый двухтысячный житель рейха является осведомителем гестапо… Из шестидесяти миллионов жителей… То есть триста тысяч штатных провокаторов, которым платили заработную плату за предательство друзей… Порою — родственников… В стране было триста тысяч домовых партийных организаций национал-социалистов то есть около трех миллионов добровольных доносчиков, смотревших на каждого, кто иначе одет, подстрижен, иначе ведет себя, говорит не как все, словно на зверя, которого надо затравить.

Штирлиц заметил, как тело Оссорио передернуло, а лицо замерло, сделавшись на какой-то миг маской.

— Вы были в Треблинке? — спросил сенатор после долгой паузы. — У вас есть татуировка? Мне говорили, что у всех узников этого ада был свой номер.

Штирлиц кивнул:

— Это делалось не только в Треблинке, но и в Освенциме, и во всех других концлагерях. А их было более семи тысяч. Примерно два миллиона узников… Впрочем, нет, больше, — постоянно работали крематории: те, на ком поставили медицинские эксперименты, — особенно в этом смысле отличился доктор Менгеле, я неплохо его знал, — немедленно уничтожались, примерно тысяча людей ежедневно… И шесть тысяч ежедневно умирали от голода — в основном русские, польские и югославские узники…