– Ну это уж когда муж воротится, – отвела взор
Ефросинья. – Без мужика попойку в доме устраивать негоже. Вот опростаем с
вами по малой чарочке – и довольно.
Матрена Ильинична добродушно кивнула в сторону кума:
– А старому нальешь ли? Небось он уже с утра столько
принял, что вот-вот упадет.
Правда была ее – и нынче с утра, и все дни, предшествующие
крестинам, Ефросинья не жалела для старика водки, вина, браги, пива, благо во
хмелю он не буйствовал, а напротив – с каждым глотком становился все тише, все
молчаливей.
Звали его Кузьма, и это был Никитин дед, да не родной, а
двоюродный. У него в Тушине прожила Ефросинья все лето, в его избе родился
Николушка. Дед Кузьма был глух как пень, подслеповат и малость придурковат.
Добиться от него хоть каких-то рассказок, как жилось им в Тушине, оказалось не
по силам даже неутомимой говорунье Матрене Ильиничне.
Оно конечно, разумнее было позвать в кумы какую-нибудь
соседку, теперь бабы небось все на Ефросинью разобиделись, однако у Матрены
Ильиничны имелось одно неоценимое качество: она уже завтра покидала Москву. Это
была старинная подруга Ефросиньиной матери, жена тверского гостя, который на
несколько дней приехал в Москву да и прихватил супругу с собой. Муж был целыми
днями занят, Матрена побегала по родне да и, соскучившись, решила наудачу
заглянуть в Стрелецкую слободу, разыскать Ефросинью, дочку своей покойной
подруги Глашеньки. Встреча вышла радостная, Матрена Ильинична была безмерно
польщена тем, что сделается крестной матерью Ефросиньина первенца, и без конца
молола языком, выражая свой восторг. Поудивлявшись тому, как жизнь сводит и
разводит людей, Матрена Ильинична перепорхнула к единственному предмету,
который ее интересовал: к собственной жизни. Она сама, ее муж, ее дочери,
удачно пристроенные за добрых, работящих, удачливых людей, но еще не подарившие
старикам внуков, даром что были замужем одна год, другая два, а старшая – три
года…
– Но ведь ты, Ефросиньюшка, в замужестве четыре с
лишком года жила, а все не рожала никак? – без конца спрашивала Матрена
Ильинична, снова и снова черпая надежду в ответах Ефросиньи:
– Не рожала, верно, а потом смилостивился Господь,
даровал мне дитятю.
– Молилась ты небось денно и нощно? – не унималась
гостья, и Ефросинья терпеливо кивала:
– А как же без молитвы? Без нее никак и никуда.
Молитесь и вы с дочками – все по-вашему и сбудется.
Наконец они вышли из церкви и, поблуждав по кривым улочкам
Стрелецкой слободы, оказались у дома Воронихиных. Окошко мерцало ярким
огоньком, и Матрена Ильинична показала на него хозяйке:
– Кто-то дома. Может, Никита приехал?
– Да нет, небось Стешка оправилась да за прялку села,
время коротать.
Матрена Ильинична поджала губы… Сказать правду, эта
белобрысая девка оказалась единственной ложкой дегтя, которая подпортила
медовую, сладкую встречу с Ефросиньюшкой. По словам хозяйки, это была польская
рабыня, подаренная стрельцу Воронихину за его самоотверженное участие в
побиении шляхтичей. Однако для рабыни девка оказалась слишком угрюма и
неочестлива. На все расспросы Матрены Ильиничны Стешка больше отмалчивалась,
отделываясь лишь двумя-тремя словечками:
– Не могу по-русски говорить.
Или:
– Не понимаю, сударыня.
Матрене Ильиничне очень хотелось отвесить строптивице пару
оплеух, но, первое, не суйся со своим уставом в чужой монастырь, а второе, ее
обезоруживало слово «сударыня». Вдобавок Стешка отчего-то хворала, и по большей
части Ефросинья управлялась с хозяйством сама.
– Больно уж ты жалостлива, мать моя, – ворчала
Матрена Ильинична. – Ведь недавно после родин, тебе лежать бы да лежать, а
чугуны на стол пускай эта ленивица ворочает да пироги печет.
– Ничего, что мне сделается, – отмахивалась
Ефросинья, хлопоча. – Бабу, сама знаешь, тетенька, в ступе не утолчешь!
Вот и сейчас, придя из храма и положив мальца в зыбку, она
сразу принялась накрывать на стол. Стешка сиднем сидела у прялки, а когда Матрена
Ильинична попыталась ее турнуть, Ефросинья глянула умоляюще:
– Оставь хворую, тетенька, я сама все слажу.
Оно конечно, выглядела Стешка – краше в гроб кладут, тощая,
еще тощее худущей Ефросиньи, вот только на диво полногрудая. Да что проку!
Глаза окружены темными тенями, нос заострился… Хворая, как есть хворая! Однако
Господь терпел и нам велел, оттого Матрена Ильинична на доброе слово для рабыни
не расщедрилась, только и пробормотала, укоризненно поглядев на Ефросинью:
– Больно жалостливая ты, девонька моя. С таким сердцем
недолго проживешь. Эх, беда, муженек твой в походе, а то, гляжу, все у вас не
как у людей.
Правда что, странностей в жизни Воронихиных обнаружилось
немало. Жалостливая к ленивой Стешке хозяйка – это еще ничего! Чего стоил
полусумасшедший Никитин дедок, который напился до того, что лыка не вязал.
Когда мирно сопевший Николушка пробудился и заорал, требуя, чтобы его
покормили, дед Кузьма выхватил его из колыбели и, вместо того чтобы подать
матери, сунул в руки Стешке, которая так и коротала вечер за прялкою!
Бедная девка до дрожи испугалась младенчика, Матрене
Ильиничне даже померещилось, что она выронит дитя на пол, но подоспела
Ефросинья, схватила сына на руки и сунула ему в рот тряпицу, подвязанную к
глиняному сосудику с молоком. Матрена Ильинична уже знала, что молока у
Ефросиньи нет, свернулось на третий день после родов, она кормила малого козьим
да коровьим молочком, разводя водичкою. По всему судя, к животному молоку
младенец еще не привык, тряпицу сосал неохотно, скоро выкинул ее изо рта и
задремал, недовольно покряхтывая. Повалился спать на лавку и дедка Кузьма,
вскоре ушла в боковушку Стешка, ну а Матрена Ильинична еще долго занимала
хозяйку разговорами, пока не спохватилась, что время позднее, надо успеть
воротиться до первой стражи, не то муж с ума сойдет от тревоги за пропавшую
бабу.
Ефросинья пошла проводить гостью, но на окраине слободы
Матрена встретилась с мужем, который уже отправился отыскивать загулявшую
женку. Распростились, облобызались – да и расстались, пожелав друг дружке
неисчислимых благ и крепкого здоровья.