Глава 18
Когда я выхожу в коридор, Расс поднимает на меня глаза.
— Ну? — спрашивает он.
— Ну, — отвечаю я и сажусь рядом с ним.
— Как все прошло?
— Совсем не так, как я ожидал.
— Понятно. Ходить к ней в кабинет каждую неделю — да ради этого, пожалуй, стоит быть бестолочью.
— Ты не бестолочь. Ты самый умный мальчик из всех, кого я знаю.
— Я единственный, кого ты знаешь.
— Значит, ты умный по умолчанию. Все-таки победа за тобой.
— Ну и ладно, — произносит он, пожимая плечами. — Меня исключат?
— Да.
— Чудесно, — говорит он. — Оплаченные каникулы.
— И кто же платит?
Он убирает волосы с лица и ощупывает заплывший глаз.
— Посмотри на мое лицо, чувак. За все заплачено.
Он встает, поднимает руки над головой и потягивается.
— Поехали отсюда.
— Куда именно?
— Не знаю. Но я за рулем.
Небо заволокли тяжелые пепельно-серые грозовые тучи, и пока Расс регулировал сиденье водителя и зеркала, на ветровое стекло упали первые капли дождя.
— Проверь зеркала, прежде чем трогаться с места.
— Проверил.
— Ты не посигналил.
— Никто не сигналит.
— Если не будешь сигналить, не пройдешь экзамен по вождению. Пожалуйста, держись за руль обеими руками.
— Одной я вожу лучше.
— А я езжу лучше, если у водителя обе руки на руле. Осторожно!
Какой-то фургон резко сворачивает, чтобы не въехать в наш высунувшийся на дорогу капот, и яростно гудит. Расс небрежно показывает ему из окна средний палец.
— Я его видел, — поясняет он.
— Ну конечно.
— Поедем по шоссе?
— Разумеется. Только сначала остановись на красный.
Он бьет по тормозам; машину заносит, и когда она останавливается, нас с силой бросает вперед, так что ремни безопасности натягиваются.
— Она очень милая, правда? — спрашивает Расс.
— Кто?
— Мисс Хейз.
— Если тебе такие нравятся.
— Такие всем нравятся.
— Знаешь, я был так поглощен ее рассказом о том, как тебе надрали задницу, что мне некогда было обратить на нее внимание. Из-за чего хоть подрались?
— Он стебался над моей татуировкой.
— И что же он сказал?
— Всего я не расслышал.
— Но ты его ударил.
— Он сам напросился.
Загорается зеленый, и Расс слишком сильно давит на газ, так что меня опять отбрасывает на сиденье.
— Полегче.
Дождь усиливается, капли барабанят по ветровому стеклу. Расс включает дворники и сворачивает на бульвар Спрейн-Брук.
— Ты когда-нибудь раньше ездил в дождь? — спрашиваю я.
— Не беспокойся, — отвечает Расс, выруливая на шоссе, и дает полный газ.
— Следи за скоростью.
— Сам следи. Я слежу за дорогой. — Он перестраивается в левый ряд и сбрасывает скорость до шестидесяти.
— Куда мы едем?
— Увидишь.
Впереди по средней полосе ползет тягач с прицепом, из-под его колес летят целые фонтаны брызг. Расс увеличивает скорость, пытаясь его обогнать, но тягач начинает медленно сворачивать в наш ряд.
— Давай же, шевелись! — в сердцах произносит Расс, сигналя ему.
— Езжай помедленней, — советую я. — Ты его здесь не обгонишь.
— Вот уж фиг.
Впереди шоссе поворачивает; на повороте Расс давит на газ и осторожно обгоняет тягач, так что тот грохочет совсем рядом с моим окном, окатывая наше ветровое стекло волной дождевой пыли из-под огромных колес.
— Расс! — кричу я.
— Заткнись! — орет он.
Я чувствую, как колеса скользят по мокрому от дождя асфальту: на повороте нас заносит, и мы проезжаем в нескольких сантиметрах от тягача. Его грязевые щитки щелкают, как кнут; нас несет под его шасси, и рев гудка тягача заглушает наши вопли. Но тут, за миг до столкновения, Расс выравнивает машину, мы стремительно обгоняем тягач, который гудит и слепит нас дальним светом.
— О боже, Расс! — выдыхаю я, не в силах оправиться от ужаса перед столкновением.
— Да, фигня получилась, — соглашается Расс с круглыми от испуга глазами. — Но зато мы теперь точно знаем, что тебе уже не хочется умирать.
— Очень смешно.
Он включает правый поворотник и перестраивается, чтобы свернуть с шоссе.
— Куда мы едем? — спрашиваю я, хотя уже знаю ответ.
Расс смотрит на меня и улыбается.
— Сообщить маме хорошую новость.
Я давно понял, что ходить на кладбище — это не мое. Я никак не могу отделаться от мыслей об отвратительной телесности всего этого. После смерти Хейли я на протяжении нескольких недель старался привыкнуть: приходил и сидел на лужайке у ее могилы, снова и снова начиная неуверенный монолог, но так и не смог заставить себя поверить в то, что меня кто-то слушает. Даже если бы и поверил, я никогда не пойму, зачем разговаривать с могилой. Если жизнь после смерти есть и они нас слышат, то, уж наверно, слышат везде. В чем тут смысл: разве разговаривать с умершим можно только в пределах какого-то пространства, как по сотовому, а если уехать слишком далеко, звонки перестанут доходить? Я знаю, будь я духом, в последнюю очередь меня можно было бы застать у собственной могилы, наблюдающим, как гниет мое тело. Не люблю смотреть в зеркало на свои лучшие дни.
Так что каждый раз кончалось тем, что я сидел и пялился на траву, представляя себе в двух метрах под землей ее гроб, его лакированную поверхность, некогда отполированную и блестящую, как «кадиллак», а сейчас облепленную грязью. А потом я неминуемо пытался вообразить содержимое гроба. В общем, вместо того чтобы вспоминать Хейли, я рисовал в воображении отвратительные останки того, что когда-то было моей женой. Я не знаю, что мы хоронили, но после падения самолета и пожара от нее могли остаться лишь жалкие куски — страшное оплавленное месиво из осколков костей, обуглившейся плоти и волос, реквизит из фильма ужасов, который отдаленно не похож ни на что человеческое. Если я что и вынес из всего пережитого, так то, что кремация — это замечательно. Чисто, рационально и, что важней всего, не дает разгуляться воображению. Можно было бы превратить все кладбища в леса и площадки для игр.
Мы с Рассом мрачно и торжественно стоим под дождем в окружении белых и серых надгробий, которые, насколько хватает глаз, торчат из земли, точно кривые зубы. Мы упорно вглядываемся в гравировку на памятнике Хейли, словно надеемся, что с тех пор, как мы были здесь в последний раз, надпись была откорректирована, исправлена.