Роман в социальных сетях - читать онлайн книгу. Автор: Иван Зорин cтр.№ 49

И Матвей Галаган вдруг подумал, что у него никого нет, что на свете он один-одинешенек и, умри завтра, никто не заметит. От жалости к себе у него навернулись слезы, выйдя из тени, он открыл рот, чтобы излить свое одиночество, но вместо этого сказал:

— Святой отец, я шел по жизни, как лунатик — ни о чем не думая, ничего не замечая, и только иногда, оборачиваясь, вдруг с ужасом видел, что шагал часто по карнизу крыши.

— И проходил мимо ближнего, — вставил батюшка. — Мимо тех, кто переживал за тебя, стоя внизу. Разве это тебя не ужасает? Разве это не безумие? Разве не сон?

Батюшка говорил и говорил. Уже не стало четверга, вместо него были гаснувшие свечи, запах ладана и ровный голос, который заполнял все вокруг. Исчезли старухи, Матвея Галагана охватило какое-то тоскливо-томительное ожидание, а пятница все не наступала, и, казалось, не наступит никогда.

— А может, я и сейчас сплю?

— Как всегда, — расхохотался священник и ущипнул Матвея Галагана за щеку.

Боль странным образом пронзила все тело, и Матвей Галаган проснулся — за полчаса до того, как должен был звонить будильник. Была пятница, ему предстояла служба, но он встал не сразу, как обычно, а, уткнувшись в подушку, долго кусал губы, перебирая, как четки, свою жизнь.

С женщинами Матвей Галаган сходился трудно, а расставался легко. Его всегда бросали первыми, не утруждая себя объяснениями. И только в пору его юности одна дама, собирая чемоданы, бросила: «Кто родился сычом, не умрет вороной». Тогда Матвей Галаган обиделся, а теперь был даже рад, что она ушла, и он не потратил годы на развод, в котором не сомневался. Впрочем, отношения с женщинами давно стали для Матвея Галагана вопросом академическим, он наблюдал за ними не больше, чем за птицами, тянувшимися на юг. По праздникам в гарнизонном клубе собирались офицерские жены, помыкавшие за столом мужьями, так что армейские командиры на глазах превращались в подчиненных. Матвей Галаган видел сухо поджатые губы, улыбки, существовавшие отдельно от лиц, слышал нервный смех, и всем существом ощущал наэлектризованную атмосферу, будто в пространстве между разноименными зарядами. «Тебе хватит, ты и так перебрал, — доносилось до него. — Никакого бильярда, можно хоть в праздник побыть с женой!» Это была цена семейной крепости, которую Матвей Галаган не хотел платить.

— Семья — не армия, на одной дисциплине не удержится, — разводили руками сослуживцы, пряча смущенные улыбки.

— Да уж вижу, ваши жены — пушки заряжены, — дружески хлопал он их по плечу, и думал, что мир — тюрьма, в которой заключают либо в одиночку, либо в камеру на двоих. В такие минуты он опять перебирал женщин, с которыми мог провести жизнь, и был рад, что не остановился ни на одной. И все же вечерами Матвей Галаган подолгу рассматривал аватару с молодой смеющейся женщиной, стриженой каре. У нее светились ровные красивые зубы, а ямочки на щеках были такими глубокими, что казались еще одной парой глаз. Матвей Галаган был неравнодушен к «Ульяне Гроховец». На фоне его тусклого однообразия она представлялась ему богиней, парящей в неведомых далях, он безоговорочно верил ее приключению с мулатом на тропических островах, ее жизнерадостности, проступавшей в каждом посте, и ему не приходила мысль, что такой женщине, которую нарисовало его воображение, незачем посещать интернетовскую группу. Завязать знакомство Матвей Галаган даже не пытался. Несколько раз он, правда, порывался написать ей отдельно в чат, но, вспоминая свой возраст и скудное жалование, так и не решился.

«Все терпят, все подчиняются. До тех пор, пока внутри ни просыпается человек. Тогда всё посылают к чертовой бабушке, кардинально меняя жизнь. Может, ваш час пробил?»

Матвей Галаган часто перечитывал этот пост «Ульяны Гроховец», адресованный «Модесту Одинарову», и примерял на себя.

«Откуда столько сил? — недоумевал он, вглядываясь в ее упрямую челку. — Откуда столько решительности?» Как слепой крот, Матвей Галаган уловил любовные сигналы в постах «Ульяны Гроховец», и клюнул на них, хотя они предназначались другому. Но продолжал жить, как в стеклянном шарике, который катили неизвестно куда, неизвестно кто и неизвестно зачем.

«А ведь «Раскольников» был прав, наш общий удел — забвение, и потому жить можно как угодно, — словно отвечая его мыслям, написал в группе «Иннокентий Скородум». — С особенной ясностью это понимаешь на сельском кладбище с заброшенными могилами, покосившимися крестами и полустертыми надписями на надгробиях. Никогда мы не узнаем, был ли какой-нибудь Лавр Тимофеевич Жидкостняк, умерший 13 мая 1879 года, прекрасным человеком или законченным негодяем. Да и какая нам разница?»

«Потому и нужен высший Суд! — категорично ответил «Саша Гребенча». — Нужен, даже если его нет».

Его ответ в группе все проигнорировали.

«А что мы вообще знаем? — подключился «Никита Мозырь». — Чем этот ваш Жидкосняк отличается от Наполеона? Уж казалось бы, кто его известнее? А кто он был на самом деле, Наполеон-то? Как оценить его? Как судить?»

«Редкостный мерзавец был ваш Наполеон», — поставил точку Афанасий Голохват.

Полина Траговец читала эти строки и думала, что все зависит от случая, и, сложись иначе, никто бы и не узнал маленького французского капрала. А сколько наполеонов сгинули в семейных баталиях, не явив своего гения? «Попади он на мое место», — вспоминала Полина свою мать, и ее жизнь опять представлялась ей сломанным зонтиком, заброшенным на чердак.

«Делать вам нечего, — приписала «Ульяна Гроховец». — Вокруг столько всего, а вы перебираете могильные кости. Уж лучше бы живым их перемывали!»

В отпуск Матвей Галаган никуда не ездил. Он выходил во двор с какой-нибудь книгой по военной истории, читал ее на лавочке целый день, а в перерыве, если день был погожим, положив свои большие руки на симметрично выставленные колени, замирал в наивной позе египетской статуи, и, задрав голову, смотрел ввысь. Он думал тогда, что на свете нет ничего, кроме этого синего, бескрайнего неба, и эти мысли совершенно его умиротворяли, вселяя какой-то необыкновенный вселенский покой. «Зависть, тщеславие, корысть… — думал он. — Как все это мелко, как ничтожно в сравнении с необъятным простором. Но как вынести этот бесконечный размах? Убери нашу мышиную возню, наши жалкие страстишки, дай себе смелость взглянуть на мир беспристрастно, не зашореными глазами, и быстро сойдешь с ума. Выходит, наша глупость страхует от безумия?»

— Бесконечное синее небо, — как-то, задумавшись, произнес он вслух, не заметив опустившегося рядом старика с раскосыми глазами.

— Вечно синее небо, — в унисон вздохнул тот, поглаживая редкую бороду. — О, Тэнгри! О, Вечно Синее Небо! Где мои степные бахадуры? Где их застилавшие солнце стрелы, где их трепещущие на ветру бунчуки? О, Тэнгри! Когда-то я набирал среди кочевий людей длинной воли, чтобы резвыми скакунами вытоптать мир, как траву, и за это меня прозвали Потрясателем Вселенной. Я учил, что жизнь одного бесстрашного стоит тысячи жизней трусов! Мои богатыри были как серые кречеты, — теперь их кости клюют вороны, а их кривые сабли ржавеют — но не оттого, что насытились кровью. О, Тэнгри! Ты прибрало и друзей, и врагов, зачем же оставило меня бродить среди людей, чтобы дети смеялись над моей седой бородой?