Красный свет - читать онлайн книгу. Автор: Максим Кантор cтр.№ 105

А вот Базарова варяги приняли, он с ними как равный сидел, налили ему стакан. Базаров вошел в когорту – судьба его складывалась завидно.

Через некоторое время отряд верных преобразовали в отдельную дивизию особого назначения (ОДОН ОГПУ), начальником поставили легендарного Кобелева, а Базаров стал его заместителем. Павел Кобелев возник ниоткуда, он не имел к Красной Армии никакого касательства. Подчинялся Павел Кобелев только самому Дзержинскому, никому более, но Феликс Дзержинский бесконечно болел, а когда вдруг поправлялся, его звали на заседания ВСНХ, – так что Кобелев не подчинялся никому. Дивизия особого назначения щеголяла в желтых приталенных кожанках, бойцы дивизии носили при себе ручные пулеметы и массивные маузеры, и когда варяги проезжали через город на открытых машинах, вслед варягам смотрели русские девушки-комсомолки, широко открывая васильковые глаза.

Щербатов завидовал, жалел, что не хватило ему духу подойти к варяжскому пиру. И даже жене сказал: «Дураком помру – ведь какое место упустил, Антонина».

А жена сказала так: «Тише едешь – дальше будешь».

А еще был член коллегии ГПУ Генрих Ягода – серьезный, значительный человек, и те, кого он выделил среди прочих, – ох как высоко взлетели. Вот Агранова взять – сориентировался вовремя, сумел сделать выбор – и теперь к Агранову даже не подступиться, так грозен. Агранова прочили в преемники Ягоде – сам, вероятно, пойдет на место Менжинского, а свой пост передаст Агранову. И самого Ягоду разглядели не сразу – его ведь сперва всерьез не принимали. Троцкий, например, считал Еноха «усердным ничтожеством», однако ошибся Троцкий.

Сам-то Троцкий вскоре укатил в Алма-Ату – а потом и вовсе очутился в Турции бывший нарком. А Ягода поднялся в поднебесье. В годы болезни Менжинского делами безопасности ведал уже именно Ягода, и встреченный как-то Щербатовым майор Базаров высказался по адресу Ягоды почтительно.

– Тебе зачем завидовать? – спросил тогда Щербатов. – Ты сам в ОДОНе!

Базаров хмыкнул:

– Высоко взлетел Генрих Ягода. Не желаешь к нему под крыло? Могу способствовать.

Но Щербатов не поддержал разговор.

Присматривается Базаров к Ягоде, подумал тогда Щербатов. Интересно, кто дает распоряжения ОДОНу? Говорят, Зиновьев ОДОН контролирует. Влиятельные кланы следили друг за другом: что там сказал Рыков Бухарину, как именно договорился Сталин с Куйбышевым, что написал Зиновьев в записке Троцкому, где встречаются Смилга и Радек, куда поехал Бухарин? Любое из этих событий могло быть связано с внешним врагом – и даже не обязательно Крестинскому лично брать берлинские деньги, не обязательно Тухачевскому лично получать задания от абвера – сотни путей и тысячи способов имелись, чтобы поставить этих людей на службу фашизму. Война рядом – а единства нет. А там, где нет единства, – предательство заводится само собой.

Зато столичная жизнь была пестрой. Москва судачила о пирах Ягоды, всесильный начальник ОГПУ танцевал с барышнями в своей роскошной квартире, от взгляда его карих безумных глаз барышни трепетали, их груди вздымались. Человек, сжимавший их в объятиях, мог мановением руки отправить на плаху сотни человек – и отправлял! Но как это оживляло столичные будни! Так ведь и в двадцатые было – но тогда размах был не тот, скромнее люди жили, без такого достатка.

В двадцатые годы все было семейно: чекист Агранов запросто хаживал в гости к Брикам, играл на бильярде с великим поэтом, и дружбой с ним гордились литераторы. А то, что Агранов чекист – не мешало нисколько, напротив. Журналисты и художники чокались запотевшими рюмками с оперработниками, а опера, отмякнув в богемной атмосфере, похлопывали журналистов по плечу, трепали художников по щеке, щипали поэтических муз за ляжки. И то сказать, интеллигенции у нас в стране привычно искать покровительства – вот в девяностые, в ельцинские времена, художники и поэты пошли в челядь к банкирам и финансистам, лебезили на корпоративных вечеринках, хохотали над остротами генеральных менеджеров. Ах, как вы метко сказали, вашество! Эк вы остро пошутить изволили, кормилец вы наш! А в ту пору было даже демократичнее: банкиры 90-х в присутствии поэтов балансы не сверяли – а вот оперработники двадцатых годов, те подчас доставали посреди застолья приказы на арест и расстрельные ордера – и заполняли, будто играя в салонную игру буриме.

Рассказывают, что чекист Блюмкин этим был знаменит: достанет пачку расстрельных ордеров – а в них уже и подпись Дзержинского стоит, и печать имеется. Былина рассказывает, что нетрезвый Блюмкин расписывал фамилиями проскрипционные листы, и салонная публика оторопела, но голос возвысить не решались; один поэт Мандельштам, набравшись храбрости, выхватил из рук чекиста расстрельные ордера и порвал – а чекист Блюмкин выхватил маузер и пригрозил поэту. Они были даже внешне похожи: двое еврейских лопоухих юношей; и вот один из них гонялся за другим по барской квартире с маузером в руке – а Мандельштам прыгал через стулья, путался в скатертях, убегал и прятался за спинами интеллигентных гостей. Опрокинули вазу с крюшоном, фрукты по ковру разлетелись, и они бегали, давя ломтики ананасов, скользя на апельсиновых дольках. Посуды, рассказывают, перебили в доме несчитано. Но ведь весело! И наутро – так былина повествует – явился Мандельштам к самому Дзержинскому, принял его князь госбезопасности в своей светлой гриднице. Феликс Эдмундович, как поется в сказаниях, поблагодарил поэта, а своего гридня лютого, злобного, чекиста Блюмкина пообещал казнить. Справедливость революционная, ничего не попишешь. И назавтра пришел Мандельштам в тот же богатый дом, рассказать умственным барышням о своем подвиге. Нашлась управа на палача! Входит в гостиную, а там за столом чекист Блюмкин сидит – шампанское пьет фужерами. Чекист увидел поэта: вот ты где, волчья сыть! И снова помчались они по квартире, спотыкаясь о хозяйские стулья, точно фрекен Бок за Карлсоном. Так вот и жили.

Умственные барышни описывали утехи в доме Томского, председателя профсоюзов: московских девушек поражало, что «человек с лицом кочегара» приказывал охране доставить ящики с розовым шампанским.

– Вот ведь, вообразите: они же чекисты, все в кожанках и с маузерами, а как миленькие несут нам шампанское! И розовое, розовое, «Моет и Шандон», мой любимый сорт! Ах, этот Томский, ах, кочегар, ах, душка!

Точь-в-точь так же, спустя семьдесят лет, будут либеральные барышни отплясывать на Ривьере в гостиных Березовского и Дерипаски, так же будут прогрессивные журналисты хлебать шампанское на приемах у Абрамовича – и потом пересказывать тем, кого не включили в число прихлебателей, всю необыкновенную роскошь застолья. Ах, какая разница, что Березовского подозревают в кражах и убийствах, – пусть говорят завистники и сплетники! Ах, мы знаем не хуже вас, что Абрамович сколотил свои денежки не вполне кристальным путем, – и не приставайте к нам с этими уголовными подробностями! Что было, то быльем поросло. Но где же вы найдете такой хлебосольный дом, тем более на Лазурном берегу? И где же вы обретете то дивное чувство свободы, которое посещает гостей богатой виллы на мысе Антиб? Вот там, неподалеку, творил Пабло Пикассо, а в той стороне писал свои волшебные картинки Шагал – и кстати, наш хозяин (у него тонкий вкус и острый глаз, у нашего хозяина!) собрал лучшую в мире коллекцию Шагала. Что с того, что по мерзлым болотам Вяземской области скитаются побирушки – последние жители вымерших деревень? Знать, судьба такая у этой области, и нечего тут разводить демагогию. А наш удел – вечный праздник, мы бесстрашно глядим в будущее.